Это чьим разогретым вином

в цветнике назюзюкался гном –

львиный Карла, зевающий Чарльз,

ярко-рыжий, как бархатец-барс?..

О, побережье царственных синьор – 
Валенсия, Малага, Барселона! 
И чуть на север, у Невады склона, 
Гранады мавританский влажный взор...

Великолепная провинция 

вдоль складок местности шуршит. 

Запью глотком вина провинности 

твои, щетинистый пиит...

Там, меж пивным и обувным ларьком, 
на фоне труб секретного завода 
вскормил меня главком с большим курком 
послевоенным жилистым куском, 
вспоил нарзаном из водопровода...

От чёрных кур – коричневые яйца, 
от сонных крыльев – сумрачные сказы… 
На ветках ночи – оторопь скитальца, 
в зрачке нетопыря – осколок фразы...

Над морем – громы.
Сабли молний
распарывают небеса...

В пять часов – ни души, ни бродячей собаки 
в темноте тридцать первого декабря. 
Ясно-зимний Гурзуф чуть звенит во мраке, 
золотые глазища за так даря...

Когда, в виду вокзала и тюрьмы,
чадит Чернобыль-сталкер за плечами, –
да сфинксы мы, да, египтяне мы
с пропащими фаюмскими очами...

Гёзлёв, ещё один Кучук-Стамбул
на греческих камнях Керкинитиды.
Вдоль променада – маяковский гул
и ленинской туфты кариатиды...

О, стеллажи из книг вдоль стен квартиры,
заполонённой холодом пространства,
огромной, перешедшей по наследству
к точильщику пера и летописцу...

Фарфоровый медведь, с московских игрищ
на память привезённый Миша-Вася,
сплошь олимпийской...

А если в отпеванье мало толку,
об этом знает, страж соседней полки,
другой фольклорный родич, братец-волк –
уральской тонко-каслинской отливки…

Однако, не пристало ли, медбрат,
сменить мне «вы» на «мы» в последней фразе?
И я ведь на болоте, в профсоюзе,
болиголовом цвёл и тину пил...

О хлама храм, сей сонник, взятый в ссуду!
Стихов простенок, словарей стена,
бумажный мост меж небылью и былью,
листы, тетрадки, сшивки, письмена…

То Крым мелькнёт, то Ромул-душегуб,
братоубивец волчьего разлива...
Прохлада склянки чуть коснётся губ
отрадой винограда..

Вот так и назначено петь – недолёт, перелёт.
И кровь воробья, перья-рёбрышки посередине.
А ворона сканер нас во поле диком найдёт,
хоть, правду сказать, нас давно уже нет и в помине...

Это царство, закрытая черепа травма,
раскрывает бутоны и чакры с рассвета.
И трамвай, за копейку ишача исправно,
в красно-жёлтых лохмотьях ползёт через лето...

Внизу столовка, где то свадьба, то поминки, 
а вверх по лестнице – контора с интернетом. 
Двумя пролётами взберёшься под сурдинку, 
с осколком в рёбрах и с блокнотом-амулетом...

Таки «тик-так» стрекочут стрелки. Молдаванка
о Константине-моряке бессмертный шлягер
с трудом допев, ложится на бок...

Когда-то приходили поздравленья
из Питера, Москвы и из Луганска.
Неслись стрижиной стаей дни рождения
над лилией, шахиней шамаханской...

Подлунный лён и подлинные свитки 
давно не окликаемых стихов. 
Но кто-то прочитал...

Сладкий Хулио в свежем бронзаже, в загаре Иглезиас
закрывает глаза, не кончая, поёт про амор.
В холодильнике – вакуум. Мышь психанула, повесилась.
На стекле ледовитом ветвится январский узор...

Тяжеловесность движенья железной фалангой,
рёвы пещерно-шершавые рашен-медведей.
Полных три метра Топтыгина над самобранкой
вздыбятся вусмерть – над циклами энциклопедий...

Мандарином повеял сочельник,
снегопадом, смолою сосновой.
Освежи свой подрамник, скудельник,
белотканной хрустящей обновой...

Вплетайся, лыко, в праздничную ткань!
Не пропадать ведь жизни понапрасну...

И пережив звонки трёх собственных смертей, 
я этот, – видимо, заслуженный, – подарок, 
подобно горстке полинявших детских марок, 
храню в запасе среди редкостных вестей 
как откровенье...

Коробка красок, две любимых кисти,

таврийский мир, огромный и цветной.

Златится полдень, как алтын в монисте,

и веет в душу чебрецовый зной...

С демонизацией поспорит Светлушок –
алмазный пирсинг, местный кастинг у Немышли... 
И то отрадно, что лиловый петушок 
и ярко-рыжий ирокез из моды вышли...

Праздник – пузырчатая изабелла.
Август – таврическое божоле.
К Спасу Медовому бражка поспела
и усмехается навеселе...

Эта дружина стрижей  полнозвучного лета, –
смело-размашистых дуг перезвон-перелёт, –
необратимой утратою давнего света,
нежностью гибельной снова за сердце берёт...

Великий кельт, максималистский Максвелл, 
мятежный гений электроцентралей! 
Рвёт ветер с треском парусину-стаксель. 
Пусть мы сегодня, к счастью, холст убрали… – 
Надолго ли?..

Гирлянды множат в темноте
блик флорентийца Гирландайо...
Мы – есть, но сгинем в пустоте,
подобно инкам или майя...

Дозревает лоза во дворе на холме Карантин. 
Итальянского угля-зубца не предаст цитадель. 
Золотятся и тают наплывы закатных картин, 
и по жилам кружит и пружинит пожизненный хмель...

В осенней хляби, в снежной ли стране,
со смыслом, понапрасну ли – но сгину...
О том и семь зеркал звенят во сне
осколками, семью вестями в спину...

Звуколюб, тугобедренный лук –
звонче Нестора и Че Гевары.
Если в двери подпольщик «тук-тук»...

Многобукв, записной буквоед,
догрызает шекспировы сласти,
нулевой отодвинув обед...

Чтобы попросту не рерихнуться,
повыйогивался – и хорош!
Чай зелёный из белого блюдца
ты ведь тоже не втёмную пьёшь...

Цукерторт говорит: «Хорошо!»,
но юлит Цубербиллер: «Возможно…»
И тому, кто в пике не ушёл,
снова – эдак и так – будет тошно...

Если тятя похож на тапира,
то подсвинок, наследник-сынок,
на топориках в теле клавира
фарширует-играет урок...

Ду ю спик ли инглиш? – С одышкой дую,
что-то ветра в холстине-парусе мало.
Приласкал бы Англию, моль седую,
да вино в баклажке шалить устало...

В июньском тополе сороки тарахтят,
и в каменном дворе горланят дети.
Никто из них – лишь ты один – в ответе,
мой шелкопряд, за полный звукоряд!..

Флоренция гнала пинками Данта, 
и клювом Зальцбург Моцарта долбил. 
И ты, мой продувной, ты, без ветрил 
сквозняк-степняк, мой град...

О, как был тот июль до ресницы промыт!
Как пропел, просвистал и прощёлкал не зря!
Яркоглазый горошек в букете стоит,
эпизоды семейного лада даря...

Всего лишь натюрморт – из луковки инжира
и книжицы стихов в тисненье золотом:
на столике кафе, посередине мира...

Давным-давно, когда ещё плескались
по ветру платья красные в горох,
глотал ты молча отрочества зависть
к герою, с кем сравниться ты не мог...

Жёлтые плоды, шары маклюры
в юно-зимнем воздухе парят.
Над Гурзуфом – вздох колоратуры:
третье января и снегопад...

За слепцами, за Фанни Каплан –
очи чёрные, По или Грина.
Освежи мне, кабатчик, стакан!..

Пел ветер – очи с поволокой – 
качался в ветках бузины, 
и хмель бузинный кособокий 
глотал из влажной глубины...

В порту Ливорно хрустнул штопор,
в железном корне обломился,
оставшись в пробке от бутылки
доступного в цене вина...

Море индиго, белейший песок. –