О, побережье царственных синьор – 
Валенсия, Малага, Барселона! 
И чуть на север, у Невады склона, 
Гранады мавританский влажный взор – 
вишнёво-фиолетовый костёр 
гранатов, на руке коварно-смуглой, 
и берберийский варварский рубин – 
ток полноцветья, равного надежде! 
На площади соборной полукруглой 
за склянкой тинто я сижу один, 
как век назад, на том же побережье – 
в помятой путешествием одежде, 
в утративших невинность башмаках… 

И если некий скептик буркнет «Ах, 
подумаешь!», мне нечего ответить – 
не из смиренья, но по существу: 
мне кажется, я для того живу, 
чтоб средь вещей отчётливых приветить 
то самое, чему одежды нет 
под пару. Но вибрация примет, 
но к разбеганию узора склонность 
как бы скрепляют изнутри предмет 
внимания, живят неутолённость 
художника. На свой особый лад 
и сатана вину флюидов рад, 
но это разговор иной… Гранада! 

Бессмертью арабесок сердце радо 
настолько, что растёт гемоглобин 
в анализе моей нездешней крови. 
Когда бы не обилие седин, 
я сдался бы влюблённости на слове 
«Гранада». – Рокотание и рок, 
в зелёном и малиновом пророк, 
кузен Христу, племянник Иегове… 
Как радостно, как жаль, что мой порог 
засыпан снегом. Яблочный пирог 
в мороз пеку я, «Будь!» пою на мове 
и в чёрно-алом не умру алькове. – 
Хотя и не спешу давать зарок…