Дозревает лоза во дворе на холме Карантин. 
Итальянского угля-зубца не предаст цитадель. 
Золотятся и тают наплывы закатных картин, 
и по жилам кружит и пружинит пожизненный хмель. 
Хорошо мне во тьме ничего для себя не хотеть, 
доверяясь нездешнему пульсу полночных минут. 
Там, где гавань с холмом океану сосватали твердь, 
растворяются в вечности зыбкие «ныне» и «тут»... 

И уместится в верности тысяча жалких измен, 
и звездою уколет – меж датами жизни дефис. 
Тени гроздьев исчёркали мел голубеющих стен, 
и вдоль глин Карантина хромают репейники вниз. 
Хорошо мне с хозяйкою лоз полчаса разделить. 
Не беда, что не пьёт, не глотнёт ни слезы «Пино-гри». 
Столь полна эта тишь, что пуста говорения прыть. 
Я и сам не сболтну, вот и ты промолчи, мон шерри! 

Я числом не совру, разве нотой пугну петуха. 
Недозрелою ягодой поздний глоток закушу. 
Оттого моя повесть о жизни – не то чтоб плоха, 
но всё сносится мутью теченья ко лжедележу. 
У подножья холма лижет синюю глину волна. 
Деревянные рыбы баркасов увязли в песке. 
Ну, а здесь, наверху, над репьями парит тишина. 
И под ногтем заноза ни мне, ни тебе не слышна, 
и зубец цитадели не пискнет у ночи в виске...