Там, меж пивным и обувным ларьком, 
на фоне труб секретного завода 
вскормил меня главком с большим курком 
послевоенным жилистым куском, 
вспоил нарзаном из водопровода. 
И там от материнского лица 
я не сумел наследовать румянца, 
но взял я смуглость кожи у отца, 
тяжёлый взор и ощущенье танца, 
а стало быть, и ритма речевой 
конструкции, внезапно приходящей... 
Зачем-то вновь в медвежий угол свой 
стал приезжать я. Что ни год, то чаще. 
Зачем – невесть, ведь сорок с лишним лет 
тому назад с окраины восточной 
я съехал, прихватив как амулет –
о своенравном школьнике сюжет 
и перлы речи, непечатно-точной... 
Там, меж киоском с «Резкою стекла» 
и заведеньем «Украинськи стравы», 
минута воробьиного тепла, 
пора адреналина прочь ушла, 
оставив на губах налёт отравы 
тончайший, как церковная сусаль, 
микрона, может, три или четыре. 

И пролетарий, закалявший сталь, 
теперь лежит в застуженной квартире 
(в той, где из крана пил я в прежнем мире) 
один – под одеялом, под пальто 
поверх прорех и клочьев драной ваты. –
Лет семьдесят в чугунный суп не то 
всыпали, что завещано когда-то 
Потопом, Моисеем, наконец, 
Назаретянином золотоглазым. 


И ты распят, больших гвоздей кузнец, 
ваятель ГЭС, воспламенитель ТЭЦ... 
Абсурда пьесы не постигнет разум –
ведь сценарист с утра до ночи пьян, 
Тмутараканью-сценой пляшет холод, 
и, – режиссёр обкурен иль наколот, – 
но роли те же: карлик-истукан, 
гранитный фал асфальтовых полян, 
и Люцифер двустворчатый и Воланд 
во всадниках наследного вранья, 
в батрацтве вековечного молчанья... 
Невыносима тяжесть хроник дня –
я в силах лишь оставить примечанья. 
Лишь зябко ждать, что зимние слова 
не канут в глину-оторопь, в удушье 
юдоли той, где не бросаю гуж я, 
окраины, что Бог весть как жива...