Сосны, ельники, березняки 
в крепко-хрустком снегу по колено. 
Диким мехом блестя, битюги 
тащат сани с поживою сена...

Не догматом помечен, но стигматом,
ты, эго, потучнел, но не раскис.
Взгляни сквозь склянку с подлинным мускатом
на здешний, на вселенский кипарис...

Жалеть о том, что стены Сан-Марино 
предатель-март в густой туман укутал? 
Что мокрый снег упал скале на спину, 
все краски смазал и все карты спутал?..

Полина, стебелёк, полыни венчик,
с библейским взором взрослое дитя!
За мир и город – слабый я ответчик,
но и меня прости, перекрестя...

Клевер, белый и розовый, в здешней прохладе цветёт.
На закате подобен стаккато стрижиный полёт...

Чую след Тициана с Джорджоне, 
но Венеции норов люблю 
и за то, что её миллионы 
моему подпевают рублю...

О чём ты простенал гусиным плачем длинно,
о чём я просвистел, синичий царь, стихи –
никто не услыхал...

И я всё полней понимаю,
мой княжич, зрачок-окоём,
что мы не от волка Мамая,
от Рюрика луч свой ведём...

Цветут акация, шиповник,
лиловый ирис шелковист.
День-подлинник, 

Благодарен Господнему саду я –
цветнику и узору камней.
Многокнижница, умница Падуя
повернулась с улыбкой ко мне...

Волчище, друже с русыми усами,
с фамильными овражными глазами!
Скрипичный ключ носил ты в кулаке..

Лето сырое – кап в воротник.
Лента героя – папоротник...

День горячий грозовой
правду говорил:
«Жребий твой – не призовой,
город рваных жил!..»

А ты ведь зорок, лицедей певучий,
и ты, нездешних денег казначей,
душою щедр, что, право, редкий случай
средь теноров, актёров, рифмачей...

Июль. На высоченных свечках мяты
три ярко-рыжих пьянствуют шмеля.
И двухнедельным ливнем клята-мята,
к соитью, к солнцу тянется земля...

Повеет сладко глубью кисловатой
от плоти инженю в конце апреля,
табачным кайфом, кровушкой, растратой
портфеля акций, общака артели...

Любо мне вспоминать нараспев имена человеков,
теплотой существительных дом мой согрет лубяной.
Междометьем по-свойски я в гости зову имяреков,
чтобы имя рекли, чтобы хлеб преломили со мной...

Коробка с рассыпной заначкою чудес,
с цветною мишурой, с мозаикою хлама
и порчу может снять, и застарелый стресс,
и пересилить грех родителя-Адама...

Узор жонглёра в воздухе мелькает,
не вправе ни на миг остановиться.
Творец, единый, книгу виршей знает...

Не так уже всё безнадёжно,
мой Моцарт! Я кнопку нажму,
включая звучанье. И можно,
и должно побыть одному...

Натоптались по Святым горам,
Надышались свежестью осенней.
Молотков ремонтных тарарам
славил грех работы в воскресенье...

Того ж, кто боли боль, исполняясь песни песней,
доверяясь книге книг, в слога запеленал,
того в убитый лоб я целовал: «Воскресни!
Зане велик твой вдох, а выдох мира мал...»

По булыжным ложбинам-каскадам 
скачет ливень, строптивей мустанга. 
Ободрюсь-ка я чёрным мускатом 
в ожидании белого танго...

Вернись, двукрылье рук и полнозвучье сердца,
в агатовом зрачке проклюнься, искра-квант!
Сквозь линии излом, сквозь аритмию терций
художник воздух пьёт и дышит музыкант...

Что в Римини тебе моём,
когда ты в нём не засветился
и в межсезонье не вселился
в узорный, возле моря, дом?..

Медленно зной вдоль железа по кровле стекает,
медленно уксусом едким песчаник сочится.
Каин, не сторож, над мискою мяса икает,
Авелю сызнова ласка отцовская снится...

Июньский Крым лавандовою шёрсткой
чуть подсинил подножия холмов.
За Перекопом, северный и жёсткий,
спустясь на юг, смягчиться ты готов...

На улице Валгулы, 3,
в Юрзуфе, капище приморском,
вскипает зеленью...

Ты в эти дни понтийские просторы
бывалым килем меряешь опять.
Я ж пью один...

Был едкой кислотою лев зелёный,
что рыжее железо пожирал.
Меркурием окрасился астрал,
и лёд шипел под спицей раскалённой...

Я – и здесь, у себя на ладони, и там, на плече
степняка-истукана, в полынной, до чресел, парче.
То ль я божья коровка на тыле десницы своей,
то ли пуля туза в белом теле семёрки червей…