Бодрящей радугой плодов от огородов
и вольнодумьем от черешневых садов
я награждён, как будто чёрту душу продал...

В заизвесткованной жилке
тикает-тукает кровь.

В Москве хохол, а в неньке-Украине 
нездешний псалмопевец и москаль, 
аз есмь! Аз на крыле ещё доныне, 
не лизоблюд, не трезвенник, не враль...

Вспоминаю тебя, вспоминаю
первородный пшеничный твой лоб.
До отказа гранчак наливаю
на скрещенье кладбищенских троп...

Всяк, вдыхающий воздух бесславья, –
победитель и жертва гордыни.
Полнозвучная тишь разнотравья –
это всё, что я нажил доныне...

Готическая цепь следов вороньих
на чёрно-белом мартовском снегу.
Молюсь о малых...

Есть час, когда город просторен
в воскресные летние дни.
Июнь – это воздух «лавстори»,
Рембрандт на предплечье в тени...

Зря ведь крови с грязью намесили
в этих плавно-песенных местах!
В чернозёмной вольнице России
певчий Эрос гнёзда вьёт в кустах...

Ища тепла в родном гиперборее,
устану я и с тем легко смирюсь...

Как небо, надо мной простёрта благодать:
ни мозг не оскудел, ни очи не закрыты.
По чести говоря, чего ещё желать,
коль на своих двоих я шествую без свиты?

Карабах, Кучук-Ламбат, мыс Плака –
сорок лет знакомые места.
Ловит взор мой нищенка-собака,
взмахивая паклею хвоста...

Когда б не Шекспир, очернивший реального Макбета,
звучал бы совсем уж по-русски ямбический стих,
где мценская леди Измайлова...

Когда б одеться по погоде
и выбрать шапку по уму бы,
о, сколько на ходу мелодий
на вкус испробовали б губы...

Любимым вином Николая Второго, Кровавого,
был, ясное дело, массандровский красный портвейн,
покуда царя-угнетателя в корне неправого
не взял на цугундер Ульянов...

Люблю и не могу не устрашиться

предчувствий, что вдвойне мне воздаётся...

Ведь ты – все ветки для меня, все птицы,

все звоны звеньев в зное у колодца...

Малыш-игрун, кузнечик легконогий,
вернись – скучаю по тебе всё крепче…
Нет, нет, побудь у берега, где боги –
добры...

Мне не прийти к тому, о чём радел, –
ни в многокнижье, ни в четверостишье.
Предел – внутри самих вещей...

Не впишусь в извив дороги ужьей,
хоть мне кол на темени теши!
Веку же – не в масть великодушье
вкривь и вкось расхристанной души...

Не отдай меня дьяволу, Боже!
Ну, а если, а если отдашь,
сделай милость – пусть будет похоже,
будто баш Ты меняешь на баш...

Не спасли тебя, милая, слов заклинания,
не укрыли, дитя тростниковое, русое.
Ибо есть в Отчей сини провалы-зияния,
есть земная неправда и гибельный груз её...

Огурцом малосольным меня угощал хлебосол.
Бог те в помощь, кормилец! Похоже, не так уж и зол
этот мир на ветру...

Опять распутица. Инфляция
идёт-бредёт сама собой.
За флага дрын зарёкся браться я...

Осы вдрызг осатанели
над закваской павших груш.
Остаётся полнедели
на горячий летний гуж...

От большой и воздушной музыки
отпочкуется дюжина слов,
и в неловком мертвецком кузове
повезут меня прочь от даров...

По стеклу улитка ползёт –
я её в бумажке привёз
с побережья, где юный Понт
изумруден фольгой стрекоз...

Покуда не глохну, не слепну,
покуда держусь на ногах,
Ты видишь, я всё-таки крепну –
в дороге, в молитве, в стихах...

Птица певчая, грешник певучий. –
Не строка? Отчего ж не строка…
Я умоюсь июльскою тучей,
вытру лоб рукавом сквозняка...

Пушкин, Библия, Данте в тисненье, 
Шекспир, Достоевский ­– 
вот весь скарб, что возила с собою 
Ахматова Анна...

Резвый котёнок хвостом материнским играет,
сфинксу подобная, мать восседает недвижно.
Май вызревает, каштаны соцветья вздымают,
тысячеруки, как Шива, воздушны, как Кришна...

Сверчок воскрес, восстал ли Предводитель,
но что-то над собой я ощутил,
влетевшее в стеснённую обитель
на властном и широком взмахе крыл...

Свирепая пульсирует отвага,
бурлит, зеленоокая, в исламе.
Каратуман спустился с Карадага,
Карагиреем призванный под знамя...

Слышишь, мелодию плавно и точно выводит
тот, у кого это клеится, – лабух ли гений?
Cлышишь, всегда недовольное время уходит?

Спасибо, верней, чем в Тоскане, спасибо, Отец,
за явность стыда и за фальшь петушино-мирскую
в предательском теноре пастыря коз и овец...

Стихосложенье, суть укачиванье боли, 
с его лицензией на взлётное движенье, 
крылом цепляет всякий раз, помимо воли, 
столбцы осин или таблицы умноженья... 

Сухой ноябрь. Желтеет облепиха
собором спелым каталонской лепки.
И Гауди Антоний дышит тихо
сквозь сизый сон пырея и сурепки...

То корили Серебряным веком,
то железным бодрили копьём.
Нелегко быть простым человеком,
умещая в зрачке окоём...

Убежит и оставит в подарок
полтетради поспешных стихов,
синий кляссер космических марок,
склонность к пенью...

Увы, но сплошь и рядом брат-писатель
ревнив, завистлив, скуп и гонорист.
Куда родней мне – редкий мой читатель
правдокопатель и идеалист...

Удержи в голове карту ста городов и провинций,
будь до смерти летучим, иным – в стременах и в седле!
Потому что не вспомнит война о своём пехотинце,
но оставит лишь всадника цокот в оконном стекле...

«Феррара чёрствая», твоих багровых стен
достиг я и кирпич погладил дланью.
Но знать, зачем – не знаю, ибо знанье
лишь множит грусть и накликает тлен...

«Валенсия», «Реал», «Ювентус» и «Милан» –
я список перечёл, сей рейтинг бомбардиров.
По пенным облакам плывёт аэроплан,
и пьёт шестая часть земли...

Широкоплечий и великодушный.
А кто и чей? Средь скопища – один.
С какой-то целью плану Божью нужный,
предзимнего предместья паладин...

Приап, взметнув тугонабухший фаллос,
стращает воров и об урожае
плодов заботится...

Какой сорочий барин гладкий,
как туго-выпуклы бока!
Как радужна крыла укладка...

Гоблин, вытканный на гобелене,
дышит грудью, совсем как живой,
но и Гамлет верней, чем на сцене,
держит облако над головой...

Не то, чтоб кофе по-турецки
и густо-красное вино
плясали явно заодно,
но что-то брезжит и от фески,
и от багрового платка
со лба юрзуфского корсара,
когда горчит напитков пара,
соединясь по полглотка
на языке...

Холмы и крутояры Будапешта,
зубчатый белогрудый Бастион –
наследье рыбарей, челнок надежды
в Дунае перламутровых времён...

Яичница – Битлы. Томатный сок – Rot Энгельс
и Карла красный рот, язвящий капитал.
Я завтракал в «Струе», и пан Станислав Эллис,
приятель давний мой, к себе меня зазвал...

Венецианец Иоанн Беллини,
«Святого собеседованья» гений,
затем и сбылся в названной картине,
чтоб стать предтечей будущих прозрений...

По-над лабазною Полянкой,
над перебранкой да гулянкой
вознёсся, радужен до риска,
Григорий Неокесарийский...