А если до июня доживал ты, 
то каждым днём июньским дорожил 
и чувствовал, влюбляясь, – ветер с Мальты, 
акаций запах, хлопанье ветрил...

А помнишь – в первый раз мы были в Херсонесе? 

Не так уж и давно… 

Всего-то тридцать лет...

Аве, август! В пространстве огромного лета 
настоялся закат на воздушном вине. 
И, в футболку легчайшего хлопка одета, 
ты спешишь, яркоглазая юность, ко мне...

Айвазовский проспект Галерейная пересекает. 
Протянувшись вдоль моря, нагрелся под Цельсием рельс. 
Привокзальное радио снова «Славянку» играет, 
чтоб в слезе расставанья чистейший блеснул эдельвейс...

Акулы спят, наждачные катраны,
на черноморском пригурзуфском дне.
Светясь в воде, бесстыдно-первозданно
нагое совершенство льнёт ко мне...

В чертополохе шмель и махаон
с цветков лиловых пьют июля брагу.
Свет полудня горяч со всех сторон
и плавно вхож в таврическую сагу...

Вечерние стаи стрекоз над водой
у горной речушки в Тавриде…
Мелькнувшему счастью не скажешь «Постой!»,
но я на судьбу не в обиде...

Возьми же, мой Цезарь-младенец, 
полночный гурзуфский простор! 
Я был бы в правах пораженец, 
когда б не межзвёздный твой взор...

Въезжаешь в серый и туманный Крым,
не тот, куда козлёнком молодым
врывался на чумазом тепловозе...

Где голубой чертополох Тавриды
баюкает уснувшего шмеля,
взрезают полночь августа болиды,
большое небо надвое деля...

Двор, полночь, юг. Цветок стихотворенья –
табак, горчащий нежностью нежданно...

Демон полдня движением страстным
отторгает скудение: «Брэк!»
Августовским оливковым маслом
протирает смарагд-оберег...

Десятый день «Сосиска в тесте!»
вопят разносчики на пляже.
Вокал их, тембром вроде жести,
и cверхидея их поклажи
дробятся на волне Азова...

Дня не пройдёт, чтобы в теннис полдня не стучали, 
скачет вдоль моря лимонный стремительный мяч. 
Солоно плечи темнеют, бледнеют печали. 
Брызги понтийские, шарики золота вскачь!..

Добрый Палыч, ласточка-Алупка 

лепится к подножью крымской кручи, 

треснет известковая скорлупка, 

и пробьётся птенчик, корм канюча...

Дышит ясностью дыня «амал» –
золотая шершавая правда, 
у которой в серёдке – опал, 
то есть, нежность такая, как надо...

Если в море забросишь пятак,
серебристый, сверкающий талер,
значит, всё скомпонуется так,
как задумал в симфонии Малер...

Звала с собой в ночное море.
Смеясь, осталась на песке.
И, словно извиняясь «сорри»,
мигал маяк невдалеке...

Здесь морской конёк гурзуфский,
загогулина, крючок,
на мойолике этрусской
попадает в мой сачок...

Здесь, на склонах Митридата, 

всё ещё несмело целы 

хаток белые цитаты 

из трактата Кампанеллы...

Золотокожая знойная дыня,
влажно-прохладный в разломе арбуз.
Дойного лета набухшее вымя
и розоватость улыбчивых уст...

И часто парою щеглы
цветник у дома навещали,
где плавно лилии качали
цветки под веткой мушмулы...

Идти – не киснуть сиднем, не сдаваться.
Пить время, словно красное вино.
Стратегии верней, надёжней братства
нам, имярек, с тобою не дано...

Инжир, виноград и гранаты
над крышами сизых лачуг,
воздушные крылья пассата
и яркой воды полукруг...

Итак, добираться мне до Феодосии –
лишь ночь, лишь чуток золотистого дня.
Там кровная мысль о двоюродном Осипе
так бодро под рёбра бодает меня!..

Карабах, Кучук-Ламбат, мыс Плака –
сорок лет знакомые места.
Ловит взор мой нищенка-собака,
взмахивая паклею хвоста...

Кафа, оливы, ракушечник, полдень. 
Ртутная зелень, упорная желчь. 
Горькой маслины аттический корень 
зноем не высушить, не пережечь...

Кем взойдёшь на узор Казантипа, 
кем с магнитного камня сойдёшь? 
Вирус рифмы – опаснее гриппа, 
но сейчас эту хворь не тревожь...

Кентавр, пернатые триремы,
лазурь, аттический пейзаж,
дождя и солнца теоремы,
клавиры виноградных чаш...

Коньяком «Ай-Петри» угощали 
на макушке этой же вершины
тюрки при бочонке и мангале –
крымско-мусульманские мужчины...

Лазурью, сепией, сиеной,
пещерной охрой золотой
запечатлю благословенный
Таврийский берег молодой...

Легко ль по кругу пить густой портвейн из банки
в полуденную ярь, в гурзуфскую жару? –
Античных тех времён искристую изнанку
в полночные края с собой я заберу...

Лист мушмулы мохнат,
дымен изнанки пух.
Сорван во тьме виноград
ради наяд-подруг...

Львиного зева лиловая морда
с каплею солнца на верхней губе...
Длинное лето не лучшего сорта
всё ж под конец улыбнулось тебе...

Мало жёлтого, больше – кармина
в вечереющих крымских лесах.
Снова осень приходит с повинной,
с поволокой в неверных глазах...

Малыш-игрун, кузнечик легконогий,
вернись – скучаю по тебе всё крепче…
Нет, нет, побудь у берега, где боги –
добры...

Мы с тобой вдвоём придём на Суд,
станем над бескрайними гробами,
белый опечаленный верблюд
с плотными шерстистыми горбами...

На выбеленных скалах Тарханкута,
на вздыбленных крутых известняках
мне чуется горячая цикута
на зноем пересоленных губах...

На прямую надеяться, друг мой, сегодня нелепо.
Повезёт, если вывезет часом дорога кривая.
Разлюбил я все зрелища, стал не охоч и до хлеба. – 
Календарные тихо записки-листки обрываю...

Над олеандром парусник проплыл,
едва глотнув от розового яда.
В час предвечерья первая прохлада
уже коснулась лепестков и крыл...

Наплывает зелёной волною Азовское море
на измолотый панцирь ракушки, на тёплый песок.
Меотида – коханка Борея античных историй.
Казантип – галактической веры резной образок...

Не больше часа в белом самолёте, 
не больше ночи в поезде зелёном –
и вы, смутясь и торопясь, войдёте
туда, где правят юности законы...

Не чурайся, мудрея, летучих стихов, Володимир!

И пера-самописки из заматеревшей руки

не роняй. Ибо взлётный наш тополь не вымер,

не усох на корню ­– суховеям-годам вопреки...

Ни груза лет, ни тяжести ошибок,
ни скорби малокровной мировой.
Лишь облако, – вуаль китайских рыбок –
лишь перистая высь над головой...

О, розовый мускат под закусь помидора!
Лепечет брат-июнь в полёте, в лепоте.
Увы, аптекарь мой, твой корень мандрагоры
не выморил меня...

Опять вокзал, билет. И снова в среду
уедешь  сквозь стальной узор моста:
в Тоскану ли – отпраздновать беседу
с Да Винчи виноградного куста?..

Опять ты июльскому солнцу
подставишь варяжскую грудь,
чтоб финна и чудь, и чухонца
загаром за пояс заткнуть...

Опять чугунный монстр в чугунной кепке,
торча торчком, венчает пьедестал. –
Феодосийский низенький вокзал
с колоннами минималистской лепки,
как прежде, жмётся к ветке рельс и шпал...

Осеннее море июльского чище,
прозрачней, стекляннее и холодней.
Осенней горы золотые глазища
полны виноградных зернистых огней...

Перламутровая табакерка,
Воронцова исламский дворец,
сарацина скрипучая дверка
в зазеркалье, в изнанку колец...