А и ты на той же сковородке, 

что и брат Грыцько Сковорода, 

пёк желток-глазок. И чарка водки 

пахла дымным порохом Суда...

А что искал ты в красках Португалии,

то и нашёл. Пейзаж и натюрморт

смешав с наброском в профиль, шёл ты далее,

Сетубал обогнув, античный порт...

Аве, август! В пространстве огромного лета 
настоялся закат на воздушном вине. 
И, в футболку легчайшего хлопка одета, 
ты спешишь, яркоглазая юность, ко мне...

Аз ведал будни. Но, похоже, звуки 
рождались не из вязкости труда 
и даже не из ловкости науки – 
но из вопроса к вечности...

Вижу – лилий, цветков-поцелуев, раскрылись воронки. 
Вызревает поспешное лето, слепя рыжиной. 
Лепестками Лолиты нежны, стебли-талии тонки, 
и минуты взлетают, как птицы, – одна за одной...

Вот бенгальские свечи тебе, мой дружок!
Вот и сердце моё – тоже с искрой Господней.
Новый год у порога...

Время мёртвой листвы и падения мокрого снега,
что слезами небесными тычется к зябким губам.
Но и напрочь простуженных сумерек, – без оберега,
без пунктира огня, – безнадёжности я не отдам...

Въезжаешь в серый и туманный Крым,
не тот, куда козлёнком молодым
врывался на чумазом тепловозе...

Десятый день «Сосиска в тесте!»
вопят разносчики на пляже.
Вокал их, тембром вроде жести,
и cверхидея их поклажи
дробятся на волне Азова...

Дышит ясностью дыня «амал» –
золотая шершавая правда, 
у которой в серёдке – опал, 
то есть, нежность такая, как надо...

Если в море забросишь пятак,
серебристый, сверкающий талер,
значит, всё скомпонуется так,
как задумал в симфонии Малер...

Звала с собой в ночное море.
Смеясь, осталась на песке.
И, словно извиняясь «сорри»,
мигал маяк невдалеке...

Здесь Дубровник и улица Нико Теслы,
инженера магии сербо-хорватов.
Здесь, в гнезде Тарабича Дино, – не тесно,
в чистоплотном приюте на двадцать квадратов...

Здесь, на склонах Митридата, 

всё ещё несмело целы 

хаток белые цитаты 

из трактата Кампанеллы...

ховает стыд в богатый свой прикид...

Каждый двухсотый живущий – потомок Чингиза,
а из рифмующих – каждый, пожалуй, десятый.
Думаю также: достоин отдельного приза
брат мой любой во Христе, по отдельности взятый...

Кипенье яда вдоль расщелин ада 

на миг уймёт подпочвенную прыть. –

И нам с тобой опять, мой милый, надо

учить урок и, не сдаваясь, жить...

Кто запускает на орбиту «шаттлы»,
кто напрочь запустил свой гайморит.
Опять учёный ум, – очки и патлы, –
сквозь линзы вглубь гипотезы глядит...

Купив билет в июльский Мариуполь,
не тронь грязцы холерного копытца.
В окне плацкарты свет скользит на убыль,
и тамбур козьим запахом клубится...

Лёха Октябриныч Балаганов,
культовый российский режиссёр,
вырос средь реальных бандюганов,
в глубине Ебуржских руд и нор...

Медвежья кровь и птичье молоко
нас не оставят авитаминозу
на поруганье. Термин «рококо»
наследует барокко и легко
в себя вмещает и репей, и розу...

Меня тревожит линия простая –
окружность, по которой прорастает
из мрака почвы взлётным естеством
неодолимый тополиный ствол...

Мой друг Степаныч, Виктор Черномырдин,
не лез за «шуткой юмора» в карман.
Наперстник «Правдин» и наследник «Искрин»,
он в ящике стола держал наган...

«Мы, Тарабичи, все младолики!» – 

говорит мне босняк Хайруддин. 

Здесь, в Дубровнике, сущностей стыки 

преломил, словно хлеб, Господин...

На краю октября полон полис огня-полыханья.
Остывающим солнцем пронизан последний твой день.
Нет ответа в словах. Безглагольна печаль узнаванья.
И в фальшивке вопроса с бесстыжестью смешана лень...

На полудник – стрекозье молоко
вдоль тёплой жилки донника сочится.
И то, что зрело долго-нелегко,
теперь в одно мгновенье может сбыться...

Наследный сад – советские шесть соток,
где яблоням – шестой десяток лет.
В углах скучает рухлядь старых шмоток,
в фазенде, что когда-то строил дед
Иван Иваныч...

Не доехал я чуток до Таганрога – 
завихрилась турбулентностью дорога, 
и ни садом Чехонте, ни палисадом 
не гульнул я...

Не спеши, мой дружочек июнь, не спеши,
загорелый, в хлопчатой рубашке, мальчишка!
В твоих дырах-дворах, в допотопной глуши,
всё ещё золотятся надежды коврижки...

Но свету Рождества  – не потеряться 
в содомах, среди каменных химер...

Оттолкнувшись от места и времени,
поднимается ввысь монгольфьер –
без обиды, вины и без бремени
вероломства наземных химер...

Подсвечены клубы заката – крылом ли, блюдцем ли летучим,
цезарианской лаской август дарует полноцветье снам.
А в полдне Спаса-Вознесенья сквозит предчувствие о лучшем,
о взлётности, дающей силу горизонталям-письменам...

Подсолнухам снесли косилкой головы,
и тёплый груз свезли на двор, к макухе.
А стебли держат стойку, как Ермолова, –
сухие губы, почвенники-духи.
Пол-осени или полсердца вынуто...

Порхает рыжий мотылёк
в горячем воздухе июля.
В миру ли он огонь возжёг,
над грядкой лука во саду ли?..

Поселенье Водолага,
марта-двоеженца брага,
холода глоток...

Потом, когда по гамбургскому счёту
возьмёшь ты в руку синий карандаш,
опять, штрихом, индиговую воду
плесни вживую на песчаный пляж...

Просторный город, гул горячий 
под майским солнцем молодым, 
он – сад, рассадник новобрачий, 
он – радужный фонтанный дым...

Раньше всех поспевать начинает шелковица.
Слава Господу – солнцем июнь переполнен.
Фиолетом, мальчишеским искусом полнится
эта ягода-цаца, царица оскомин...

Рвутся к небу – напряженье тока, 
энтропия и цена бензина... 
Троица, дожди твои до срока 
осыпают белый цвет жасмина...

С Божьей помощью, вестимо, – 
несть же вести без неё, – 
в дым уйдёт, как пачка «Примы», 
время-воинство моё... 

С Христовым днём, с Пасхальною Седмицей, 
с приходом Благодатного огня
в письме e-mail и в пиццикато птица
уже с утра поздравили меня...

С января на февраль на часах перепрыгнули стрелки –
на облезлых обоях в цветочек, на драной стене.
Их «тик-такам» вослед снова вспомню о Стрелке и Белке,
о дворнягах, сгоревших дотла на холодной войне...

Свари мне, мама, голову и хвост – 
да будет «ух!» уха из толстолоба! 
Пока я в слободе бурьяном рос, 
перерастая авитаминоз, 
за мной страна приглядывала в оба...

Светляка бы, сверчка бы, кузнечика,
маломальскую в гости бы тварь!
Скрипку в помощь бы, жилки да плечики,
хрупко-ломкой души инвентарь...

Серхи де Седа на пару с Форевером Янгом
тинто бутыль под тенистой оливой открыли.
Ветер с зелёного моря несёт бумерангом
белую чайку – изломанно-острые крылья...

Смутны все тысячи дней моих, Господи.
Те же, что будут, – туманны вдвойне.
С клюшкой бродяжка плетётся по осыпи,
по бесприютной промозглой весне...

Соблазнишься ли – малою кровью,

накропать на бумаге псалом –

ворог-ворон сорвётся с гнездовья, 

чтоб царапаться в сердце твоём...

Сочинял магелланские песни,
пальцы мучая в струнной игре.
И осталась лишь строчка, хоть тресни:
«С бриллиантом Лишбоа в ноздре...»