А вам, братки с кайлом, всё б водку жрать
на Первомай да Пасху... На поминках
в растерзанных кладбищенских суглинках
сермягой волчьи пасти утирать...

А ситный и бревенчатый Тамбов,
державинский и нежно-недержавный,
мне стал ценою в семь иных томов
и в семь стихов сердечной рифмы плавной...

Без чары вечеря. Но музыку всё слышу,
и это искупает ложный путь.
Осенний тёмный дождь стучит о крышу:
«Мы встретимся ещё когда-нибудь...»

В июне вынянчил лопух
листы в серебряной опушке.
Несносен тополиный пух.
И ласковы глаза подружки...

В платанах Шверинского замка
дробится апрельская трель.
О, дрозд, вдохновитель мой, danke,
пернатый агат, менестрель!..

Вечерние стаи стрекоз над водой
у горной речушки в Тавриде…
Мелькнувшему счастью не скажешь «Постой!»,
но я на судьбу не в обиде...

Влажные майские переулки, 
мальчик с собакою на прогулке. 
Крашена солнцем песочная шавка, 
школьник – без шапки 
и город – без шапки...

День за днём – ни луча откровенья,
только вязкая с прошлым борьба:
раболепная доблесть терпенья,
самовластие тесного лба...

Дикой яблони ветви бездомные 
над погостом шумят на ветру, 
повторяя ненастно-огромное...

Дня не пройдёт, чтобы в теннис полдня не стучали, 
скачет вдоль моря лимонный стремительный мяч. 
Солоно плечи темнеют, бледнеют печали. 
Брызги понтийские, шарики золота вскачь!..

Есть правда одиночества. Оно
жестоко, но целительно-высоко.
Чутьё слепца и ястребово око
ушедшему от скопища дано...

Запах флоксов, дурман увяданья.
Бело-розовый дым октября.
Вкус прощенья и привкус прощанья...

Зарычит над дарящею дланью,
щёлкнет пастью, безродная рвань.
Вот и снова прими в наказанье:
равнодушье, неверье и брань...

Затем и в родимой тюряге его мордовали,
а после тиранили лямкой батрацкою, нищей,
чтоб нас накормил он, что прочие могут едва ли,
хлебами стихов, неподдельной духовною пищей...

Золотокожая знойная дыня,
влажно-прохладный в разломе арбуз.
Дойного лета набухшее вымя
и розоватость улыбчивых уст...

И меня, хоть и трудно, но любят:
«Сыщет брод и вернётся, бродяга...»
И простят, даже если осудят,
коли брага сморит у оврага...

И не просто стареть, а и сетовать тоже не стану.
Благодарствую, Отче, за каждую радость и боль.
А душа упорхнёт на прогретую солнцем поляну,
словно лось забредёт к леснику на желанную соль...

И часто парою щеглы
цветник у дома навещали,
где плавно лилии качали
цветки под веткой мушмулы...

Какой июнь, какой счастливый случай!
Горячий полдень ласков и весом,
где толстый мальчик в зелени пахучей,
вопя от счастья, ходит колесом...

Когда б не музыка, не травный ветер тихий,

когда б не трепет сизопёрых крыл,

я б с бабой злой, судьбою-поварихой

и миски клейкой каши не сварил...

Когда обнищавшая осень
в пустой забирается сад, 
мы, дикие птицы, не просим
у стужи и ветра пощад...

Крестьянский колодец, оконце живое – 
четыре берёзы растут по углам.
Склонились к окну – им поётся по-своему,
как снились их косы залётным ветрам...

Мало жёлтого, больше – кармина
в вечереющих крымских лесах.
Снова осень приходит с повинной,
с поволокой в неверных глазах...

Между Арсением и Анной, 
двадцать четвёртого июня, 
слоился зной благоуханно, 
то липой вея, то петуньей...

Между пламенем жёлтым и белым морозом 
возникает бубенчатый зов Рождества, 
между слабым ответом и вечным вопросом 
быть не может и нет никакого родства...

Мучительно заклятье – рваться вглубь.
И кровь, густея и не грея лиру,
лепечет обречённо «приголубь…»
скупому и неласковому миру...

Мы время пьём, как воздух или воду.
Бескровный полузапах, полувкус
свидетельствует строгую природу,
едва ли снисходящую до чувств...

Не больше часа в белом самолёте, 
не больше ночи в поезде зелёном –
и вы, смутясь и торопясь, войдёте
туда, где правят юности законы...

Не угасай, моя певчая странность!
Муторно было бы жить без тебя.
В жилах Бату – властолюбия данность,
мне же – мой свет, полыханье репья...

Немного пчелиного мёда
и каплю смородинных слёз
из длинноресничного года
до нынешних дней я донёс...

Нет, памятником быть – не интересно.
Шальной сизарь на темени присел –
и то ль с утра постился, то ль говел,
а всё-таки, что выкинул, известно!..

Ни груза лет, ни тяжести ошибок,
ни скорби малокровной мировой.
Лишь облако, – вуаль китайских рыбок –
лишь перистая высь над головой...

Но я скажу: «Наивный пыл – не срам!»
Дай Бог, жила бы простота святая.
И я, тома премудрые листая,
за детский смех пречистый их отдам...

Оплакали, отпели, схоронили. 
И злое время дальше потекло. 
Неотвратимо холодно в могиле, 
а наверху сиятельно тепло...

Пальцы марая газетной бумагой,
ножку козлиную крутит бродяга –
в ссадинах лоб и щека...

Позови меня молча, глазами – 
и да сбудется воля Его! 
Но пред плахою, но пред часами 
никому не отдам ничего...

Полночные черновики,
бессонница, кресты помарок...

Прохладная нынче Троица,
и холоден века край.
Красой на три дня покроется
шиповника колкий рай...

Раздвоенность у нас в крови – 
наш русый ангел всех печальней. 
Он благостен лишь сутью дальней, 
но тягостен для визави...

Ракло и тремпель – харьковские цацки, 
похмельями зачатые слова. 
Трущобами замацанные сказки, 
ветвистая, над мусором, трава...

Сады осенние пусты,
и лишь чета озябших яблок
глядит на палые листы, 
как будто с зяблихою зяблик...

Сбылась моя мечта – брожу себе по свету

и песню ни о чём чуть слышно бормочу.

Приветлива земля, а от людей привета,

наверное, не жду, должно быть, не хочу...

Страстная пятница, выносят плащаницу.
Вечерняя молитва чуть слышна.
Над церковью Полярная зеница
легко и высоко вознесена...

Страшно жить и всегда было страшно
в этой непобедимой стране,
где и зелья застолий, и брашна –
лишь тоска о неведомом дне...

Стылым ветром подуло – 
в зимнем небе дыра. 
Не со зла обманула 
в ожиданье игра...

Там, где сдобная Люда над стойкой
золотой улыбается фиксой,
там змеится, от зноя Востока,
запах кофе, дурман неофитства...

Тихо, благостно, влажно и снова тепло
после бурного летнего ливня.
Всё минувшее есть. И ничто не ушло,
свившись нитью в серебряной гривне...

Ты спишь, тебе, я знаю, счастье снится.
Светла волос прозрачная река.
И смежены легчайшие ресницы,
как ласковые крылья мотылька...

Ты хранил меня, Отче, в рисковой сумятице странствий,
Ты спасал меня в дерзкой разведке, в разбойной ночи.
Знать, радел не о царстве земном я, лихом самозванстве,
но о притче свечи...

Уходят, что ни год, о смысле жизни споры.
И нет уже тебя, кто был других верней...