Холодная весна идёт,
и продают на Пасху вербу,
понеже обновляет веру
евангелический народ...

Хрустел мороз орехом грецким,
крещенский снег слезой слепил, 
когда в Москве, на Павелецком,
я прозу Осипа купил...

Цикады и сверчки – о, здравствуй, Моцарт милый!
Летучие смычки – о, здравствуй, певчий дар!
Какою нутряной, какой небесной силой
отмечены, июль, бемоль твой и бекар?..

Чем злей мороз, тем тоньше писк синиц –
волосяные жалобы и пени.
Ордынским ликом распластавшись ниц,
отчизна спит во льду, в снегу и лени...

Чёрно-зелёные полночи мая.
Кроны полны тишины и прохлады.
Как я давно Вас не видел, Согдайя!
Жизнь истекает, и свидеться надо...

Чёрно-синий ворон сел
на пшеничные ворота.
Землю известь, кость и мел
грыз в цыганском детстве кто-то...

Что мне Брюссель? И что я сам Брюсселю?
Его и вовсе не видать отселе.
Там без меня льняные кружева
плетутся и кудрявится капуста...

Школьный шахматный учебник, – синий мятый переплёт, –
тридцать лет назад утерян, но, как песня, не умрёт!
Первозданного узора раджастанская доска
с ненасытной тягой спора, мозгового сквозняка...

Я следую канве календаря,
в тетради метку ямба оставляя.
Хоть и не знаю, до сих пор не знаю –
орёл ли, решка? Зря или не зря?..

Солнце на лето, зима на мороз.
Но несомненно, что солнце – на лето!
Стихотворение давнее это 
не записал я ни разу всерьёз...

Весенний, белый и лиловый, дым,
цветенья дым, ласкает млеком веки.
Здесь благостно. И потому чужим
ты будешь здесь – и ныне, и вовеки...

Конь и витязей доспехи
красят Усмани вокзал –
молодецкие утехи,
чёрно-синей стали бал...

Это Дрезден, это Прага,
островерхие кремли –
там, где брага и отвага
в лоне камня расцвели...

Туда, откуда ветер дует,
влечёт нас память и колдует
в сосудах взвихренная кровь...

Старокняжеские алебастры
тронул розовым светом восток –
земляничное дерево Гаспры
мне в ладонь уронило листок...

Такая девочка росла!
Совсем на ангела похожа –
улыбкой нежной, млечной кожей,
льняною гривой до седла...

Над летним Киевом гроза –
на кручи, на Подол низверглись
отвесным ливнем небеса,
неодолимо, словно ересь...

Мороз лимонногрудую синицу

сбивает наземь с ветки ледяной.

И к нам в окно день стужи постучится,

птенец-душа, льняной мой, кровяной...

Июль – салат из крови помидора
и огуречной родниковой плоти.
Лиловый лук в язык вонзает шпоры,
и млеют пчёлы в медленном полёте...

Дед явился из Тамбова,
а прабабка из Орла,
чтоб игра пути земного 
нечто воспроизвела...

Порядком в кухне, свежею едой, 
речной прохладой веет ветер Ганзы, 
и дни мои нестройной чередой 
уходят – поперёк дороги Ганса...

Захер-Мазох, Мисима, Каббала
и дюжина других запойных книжек.
Коран един, яко един Алла,
но сердцу мил зернистых слов излишек...

На углу проезда Кривды
и проулка Правды
бродит ночь с обломком бритвы
и обрывком дратвы...

Студёной чистой синевой 
просторный город затопило. 
И туч растрёпанных ветрила 
неслись над вздувшейся водой...

По каналам Амстердама
сердце плавает моё,
словно в красной лодке дама:
платье – бисером шитьё...

Надежды не сбываются. И в этом –
обязанность и право бить дуплетом.
И в шахматы игра, и в карамболь
шлифуют это нужное уменье...

Пёс бело-рыжий по имени Норд –
нету на свете приветливей морд.
Колли шотландский, овечий пастух,
горного луга улыбчивый дух...

Шуршат вороны жухлою листвой, 
и под рябиной, смертно-огневой, 
белеют снега нищенские горсти...

Стоял июль, и в полнолунье
был странно светлым поздний час,
как некий зов и ток раздумья
о том, что ждёт в дороге нас...

Лишь с летящего почерка всё начиналось когда-то, 
лишь со взора ревнивого, с юной, до дрожи, руки. 
Под лиловою строчкою выцвела давняя дата – 
Рим и Трою с тех пор поглотили снега и пески...

В полночь в траве суетятся ежи,
щиплют таврийскую скрипку цикады,
и олеандра нежнейшие яды
шепчут о Борджа, о царственной лжи...

Ялта, щупаная дива! –
Май. Казённый бутерброд.
Чашка кофе, кружка пива,
«Пётр Великий» – пароход...

Там целый май – цветы в просторном доме, 
всё лето напролёт, до октября.
Вечерний век мой тает в окоёме,
но там, в те дни, я жил совсем не зря...

Зачем скольжу по длинному ножу,
неверный нрав и возраст ненадёжный
в кармане вместе с паспортом ношу,
где вклеен под обложкой взор тревожный?..

Снова май, переплеск светотени,
дрожь лица на овале стола,
снова влажные ветви сирени
над индиговой гранью стекла...

А всё ж ещё – в последней, в поздней силе
пяток деревьев, постаревший сад.
И первые морозы не скосили
с наследных лоз чернильный виноград...

Золотистый мой, певчий тростник,
полудетская гибкая стать!
Век мой строг – а я всё не отвык
твоим зыбким причудам внимать...

То ли былью бурчит, то ль былиною Пров –
про глубинные тинные страсти,
про орясину-щуку, что тащит бобров
крючковатыми иглами пасти...

Был сумасшедший день весенний
в конце глухого ноября –
живое диво воскресенья,
святая блажь календаря...

Я надену снова свой амулет
из белесых чаячьих позвонков –
право слово, мне дела, считай, что нет
до приморских чувственных шашлыков...