Cвежее дышат ночи, холодней 
теперь, когда на середине август. 
А дерево, в плодах-очах, как Аргус, 
не хочет стужи и молчит о ней...

Ау, гуманный увалень старинный! 
Когда же ты устанешь, повзрослев, 
оплакивать опавший цвет жасмина 
и белый флёр каштановых дерев?..

О, беседка! Одесситка раскрывает мне объятья. 
На айлавочке «ай лав ю» я во тьме ей говорю. 
О, беседа рук горячих и прохладной мяты платья! 
Пылкий ветер, бросив полночь, влился в юную зарю...

Мой львёнок, цвет золотогривый, 
дыханье августовских дней, 
где полдни спелы, словно сливы, 
где щедрость мира всё ясней!..

Завершая тринадцатый год, 
ты промчишься по скользанке ловко. 
Снег с утра неустанно идёт, 
зябко мокнет кроссовок шнуровка...

Вот и тучи накатили – 
тёплой осени конец. 
Не беда – в сезонном стиле 
кот с енотом и песец 
сладят зябкой музе шубу...

Восьмое августа, день Моисея Угра, 
святого Киево-Печерской Лавры. 
Ей Богу, мне вовек не перечесть 
всех здешних неустанных богомольцев...

Индиго Инда и индиго Ганга 
и Раджастана жгучая лазурь 
от полустанка и до полустанка 
вели тебя...

Держись, большое, львиное, хмельное! 
Пылай, багряный, средь зимы, цветок! 
Даст Бог – с тобою я, а ты со мною, 
ещё увидим утренний восток...

Восемь метров культурного слоя - 
чернолаков, мозаик, костей. 
Над Боспором, над пеплом-золою 
Митридат окликает гостей...

Лычаковский погост, 
вельможный Львов. 
Средь разогретой зелени июля 
белеет известняк резных надгробий...

Так улыбаются цветы, 
в промозглом дне золотопенны! 
Но нагло зубы скалят цены - 
и так не к месту я и ты...

Любвеобильный, благодатный, 
схлестнувшийся с железом крыши! 
Как чувствую тебя я, брат мой, 
как страсть твою, мой ливень, слышу!..

Сливен. – С гор норовистая речка,
маки алые по берегам.
На горе, как повинная свечка,
крест воздвигнут...

Летунья-дочь,
ты мчишься в Крумлов смело,
а мне и не угнаться за тобой...

Перпетум мобиле, быть может, 
а может, просто – пахарь-воин, 
чей труд, за годом год, итожит 
свой род, что лучшего достоин...

Думы с утра – высоки и легки,
словно из юности что-то воскресло.
В домике летнем живут пауки – 
в рамах оконных, под ручками кресла...

Над охрой глин агава голубая 
с гирляндой колокольчатых цветков. - 
От сочной плоти шкуру отдирая, 
ацтек-целитель круглый год готов 
из мякоти агав намять текилы...

Вдоль камышовых зарослей Хорола 
кувшинки золотятся на плаву. 
В похмелье зноя нищенка-виола 
всё держит звук – во сне и наяву...

Золотистое гинкго пылало осенней свечой
там, где Броумов к небу вздымал вертикальные шпили,
где, сквозь сад монастырский, шурша листопадной парчой,
мы под своды старинной обители Книгу вносили...

Стамбул, Стамбул! Неистребимый дух 
Леванта и «великого кочевья». 
Июнь горяч. Но влажен, но не сух 
босфорский бриз, дыханье предвечерья...

Я снова здесь. Болгария-сестрица 
сияет чернобровой красотой. 
И обод водной мельницы искрится, 
вращая вертел с тушей золотой...

Пироги с абрикосом и вишней
носит лето вдоль берега моря.
Два куплю для тебя. Третий - лишний...

Трещали, врали, били в барабаны 
о братстве, о всевидящем Отце, 
чтоб шли сегодня на убой бараны 
при полководце...

Абрикосами тешил июль. А теперь - и каштанов, 
и орехов немерено, в тёплом конце сентября. 
Дунет северный ветер, предвестник осенних буянов, 
и посыплются грецкие цацки, пожива зверья...

Как дела твои, Алупка? Я любил тебя когда-то, 
хоть Гурзуфу мимоходом больше виршей посвятил. 
Так ли всё живёшь, голубка,- неухожена, примята 
сонным модусом вивенди, хаосом случайных сил?..

Кормою к алтарю, к распятью левым бортом 
поставят гроб-челнок, космический баркас. 
И в храме отпоют напутствием негордым 
тебя, кто лишь вчера светил вселенством глаз...

Ом, Оум – 
Так вдохнул санскрит в латынь 
оmnia – «всё мое, носимое со мною»…

Длится твоё завещание: «Будь и пиши!»
словом сердечным и великодушным приветом.
Длится завет твой над южным, над радужным летом
и не угаснет без боя в сугробной глуши...

И вот, когда опять июнь настанет, 
качнусь на юг, как Дон, Днипро и Волга, 
как пёстрая ватага казаков 
с варяжскими бунчужными чубами, 
с клеймёнными ворожьей сталью лбами, 
с пурпурными хвостами бунчуков...

«Патагония де Чили»! – 
Зельем рдяным и густым 
все печали мы лечили, 
друг, попутчик, пилигрим...

Необозримые летние дни,
полные воздуха и многоцветья!
Верь. И юдоли своей не кляни,
вновь растворяясь в эпическом лете...

Наследье предков – одичавший сад.

Лети, душа, сквозь тьму, вдоль снеговея.

В норе подпольной кормит мышь мышат,

чьи писки тоньше лезвий брадобрея...

На Преображенской – Успенский собор, 
а рядом – язычество торга, 
развалы арбузов, плодов перебор, 
шаров с полосатою коркой...

Потроха крошит на ливер 
Ванька Каин, кат и вор. 
Золотистый мой ретривер, 
кареглазый лабрадор!..

Двадцать лет тебя нет на теряющей разум земле. 
Ты о Первой чеченской успел прокричать: «Подыхаю!» 
Что сказал бы ты ныне о прежде невиданном зле? 
Я в глаза тебе гляну и слово твоё угадаю...

Голубая чашка с белым молоком 
отнята у детства, отнята Совком...

Чета щеглов, два братца Мандельштама, 
звенят с утра, колышут провода. 
Над вечной глиной грешника Адама 
восходит дня святая простота...

Над степью чумацкое небо крутое,
светлы под луною и хата, и воз.
Я дымом полынным взлечу над стрехою
и вижу всю землю свою из-под звёзд...

Ушёл сентябрь, холодный и лучистый 
в разрывах между тяжких облаков, 
унёс кудрявый чуб зеленолистый 
и пачку всласть исчёрканных листков...

Я плоть от плоти ваш пацан,
послевоенные задворки,
набивший гильзами карман
и в доме прячущий осколки...