Вдоль камышовых зарослей Хорола 
кувшинки золотятся на плаву. 
В похмелье зноя нищенка-виола 
всё держит звук – во сне и наяву. 
Горяч камыш, июлем разогретый, 
тепла речная мутная вода. 
Войной и бойней сгубленное лето 
вползло на рваном брюхе и сюда – 
в полтавские, сорочинские травы. 
Аэродрома взлётный форсмажор 
ревёт с утра. По экспоненте бравой 
стартуют МИГи – с карком «Невермор!» 

Летят на смерть дюралевые птицы 
над ненькой, а подсолнуховый рай 
к погибели так жертвенно клонится, 
что лучше, – до рассвета, – умирай! 
Так легче сердцу – меньше вражьей злобы, 
предательства и душного стыда... 
Смердит Орда несытостью утробы. 
Журчит Хорола жёлтая вода. 
Здесь, где под почвой вздрагивает Гоголь, 
по миргородским виевым шляхам 
бродя, и я открытой раной трогал 
ту притчу, где отца бесчестит Хам... 

Приспавший волю, сивый Киев-батько! 
Распнись – но навсегда помолодей, 
отбросив в ад и клан Скоробогатько, 
и Богачёвых, бесовых людей. 
Бог нас не выдаст. В заводи Хорола 
Его кувшинки дышат на плаву, 
и держит точный звук Его виола, – 
про вышитые, в чернобрывцах, сёла, – 
Его сверчок пиликает: «Живу!» 
Великое лишь малым прирастает: 
тем, кто родил тебя, не измени! 
Над Миргородом рёв. Но рассветает, 
но дарит Бог – до тридцати в тени...