Там, где площадь героя Руднева

вместе  с площадью Фейербаха

не сулят мне огня попутного,

там черства школяра рубаха...

То были дни, когда в кафе «Болонья»
входили два ещё живых поэта.
Один из них – давно в нездешнем лоне.
Несут его черниговские кони
вдоль радуги...

То были дни, когда плащи «болонья»
сверкали ослепительно престижно,
когда на школьном многотрудном троне
царил М.И., властительный булыжно...

То Паганини, в позвоночник нож,
то блеск и гниль каналов, Казанова…
Сменяешь шиш на кукиш, грош пропьёшь –
а только в звуке и очнёшься снова...

Ты – всё ещё отрок, войти не умеющий в фальшь,
и в ямке грудины по-прежнему ноет тревога.
Бездарна отрывистость окрика «Фас!» или «Марш!»
Блаженна протяжная, лучше по снегу, дорога…

Хриплый Харьков, торгаш и картёжник, 
дёрнув двести, гордится собой. 
Под холмом Журавлиным художник 
спит в обнимку с промёрзлой судьбой...

Четырёхстопный ямб – лирический герой,
четырежды герой Советского Союза.
Червонный термидор – опять не за горой...

Четырёхстопный ямб сколочен вроде гроба,
четырёхмерный мир – кольчужкой тесноват.
Гляди на свет светло, но пристально и в оба,
зане не сторож брат – тебе...

Толстяк в толстовке. Он ли – я?
В распахе джинсовой рубахи
есть вдох и выдох, как во взмахе
крыла небесного зверья...

Раскрой мне, ксёнз, на слове «чадо» Книгу,
закрой мне, князь, братоубийства тайну.
Вслед постригу Господь ведёт расстригу
и пурпур завещает Свой – ротвайну...

Почтовый ящик электронный
и нынче пуст. Знать, двусторонней
надёжной связи – снова нет
ни с Русью, ни с Евросоюзом…

Князь экшена, небритый Люк Бессон,
бодрее, чем блоха по сковородке,
по кадру мечется...

Флаг голубой и шафрановый крест –
это моя голубица Верона!
Сизоворонка, белянка-ворона,
веритас-птица, царевна невест!..

Теперь возьми моё нескурвленное слово –
на день, на два. А ещё лучше – насовсем.
Оно давно к посмертной лёгкости готово...

Лондон полон солнца был и яда.
Человеки расставляли сеть,
чтобы, жвачкой «Орбит» от Пилата
не гнушаясь, жить и умереть...

Поскольку снова наступило лето,
зря за лодыжку льды меня кусали.
В глаза отцам глядит моя вендетта
прощально, как славянка на вокзале...

Проклятая лень,
раболепие, пагуба-пахоть,
убогая склонность – клониться вослед лепоте,
вслед выгибу лона подбрюшьем подброшено охать…

В этом доме живёт драный кот
и прогульщица-школьница Сифа,
чья кликуха исток свой берёт
от Сейфуллиной, не от Сизифа...

Как я имя ни склоняю,
ни спрягаю как глагол, 
парус рву – не догоняю
еле веющий Эол...

Диск планеты, громоздкий и плоский,
на слонах покачнулся, чуть пьян.
И на «Опеле» с красной полоской
улетел в невесомость Колян...

Тахта-Джами – все губы в джеме.
В Камыш-Коре султан-камыш
колышется. Гирея племя
в каком седле пересидишь?..

И вот опять Болонья. – Целый день
брожу по многоствольным галереям,
чья век за веком присягает тень
свечам алтарным, папским орхидеям...

В середине августа – жёлт инжир,
ибо лето красно, как рай-эдем...

Абрикосовый полдень над бухтой-губой.
Крылья чайки – излом бумеранга.
Мириадами капель взлетает прибой...

Есть звуки-заклинанья: «Ветер с моря»!
Где капище, Гурзуфское седло?
Где готы и страна пришельцев Дори?..

Данио-рерио – что ещё песенней надобно?
В шелесте ивы рождаются веянья ладана,
выдохи вербные, вольному-верному данные...

Меж сыром Лимбурга и ломтем камамбера 
бутылка «Кьянти», башнею Пизанской 
чуть наклонясь, являет совершенство 
пропорций, линий, облико морале 
и тонкости зелёного стекла...

От наждачной зимы истираются нервные клетки,
хромосомы хромают-хиреют – генома клочки.
Устаёшь от брехни, от торгашеско-шулерской метки
на экране, на лбу краснобая, на банке «Бычки»...

Ничего у нас нету с тобою,
кроме этих, студёных до слёз,
перебранок собачьего воя,
перехлёстов заснеженных вёрст...

Сивый мерин Сиваш,
пьяный серою и водородом!
И за что твой лаваш
нам жевать всем беззубым народом?..

Брызни в небо просинью и волей,
хлынь на берег сильным молоком!
Ива, словно ангел на виоле,
оживляет ноту над песком...

Похоже, осень Рифмозавра
иссякла. Не сегодня – завтра
взвихрится снежная крупа,
чтоб, разлохматив дню ресницы,
в зеницы стужею вонзиться…

Теперь, когда порос травой Аустерлиц,
когда устал бряцать железом Ватерлоо,
на Корсику вернусь, дабы со смуглых лиц
испить живой воды..

На блюде сиенской лазури
подсолнух, пылая, расцвёл –
свояченник солнечной бури,
Ярило, мечтатель-хохол...

О, Стоунхенджа кельт с десницей-культей! 
Кровит до сей поры твоя рука... 
Лишь в каменном тысячетонном культе – 
планида благодатна, смерть легка...

В осеннем ясном воздухе холодном
стучит трудолюбивый молоток,
германский совершенствуя чертог...

Эту девушку в розовом платье, 
леди Мерилин бросовых дней, 
повстречал ты на дублинском сайте, 
и выходит по жизни некстати, 
что забыть невозможно о ней...

Вот и угол больницы, где бледно-весенней улыбкой
попрощался со мною Иван мой, предчувствуя смерть.
Та апрельская боль возвращается смутою зыбкой.
Но не лучше побег от неё – карусель, круговерть...

Ход событий, последыш Батыев,
не твоим я подловлен курком,
коль Гурзуф, Севастополь и Киев
ободряют пасхальным звонком...

Шестёрки, шестерни,
шесты с шаманским флагом!
На кой вам шут ваш шестипалый пот?..

Рядом со Святым Твоим Евангельем
положу стихов-грехов тетрадь.
Ты уж мне позволь навстречу ангелам
на Страстной неделе взор поднять...

Ух ты, как праздник разгулялся –
крещенский зверь, метель в размахе!
Шатун разнуздан в пульсе, в вальсе,
и кровь вскипает в росомахе...

Вытянут в тонкую линию
мыс Лисий Нос.
Море целует Сардинию
в губы, взасос...

Я все же воспарю над черепичной крышей,
как скучно б ни зевал тосканский городок.
Мой нынешний герой не менее, чем бывший, -
и в лётчики игрок, и на гору ходок...

Замком амбарным, правдою ментовской – 
облёванный, бухой, но да! – поэт –
на землю сбит... И церковью Покровской 
на суржике, по-быстрому отпет...

Коля Дмитриев… Снежная хвоя,
подмосковной Малеевки сосны.
Там, под ветками, нас только двое,
Средь отчизны, трескуче-морозной...

Уста узды сполна красноречивы
и меньше врут, чем сервер и верлибр.
Мы были б и теперь всем миром живы,
когда б ценили свежесть жабр и фибр...

И вещий вид на Демерджи открылся
с высотного откоса, с перевала:
вся в клочьях туч, вся в розовом закате
на добрых-верных-надцать километров
раскинулась престольная гора...

Медвежий заснеженный угол,
Баварская Тмутаракань.
Гранёный – сквозь прозелень – купол,
понтифика медная дань...

Тоскана милая, потасканный весьма, 
от Красной Армии добрался я до Пизы, 
фронт удержал, не отступил до шизы, 
не утопился в омуте ума...