Татар и Тартара гортанней,
пылает охра берегов.
А плечи полночи – желанней
благоволения богов...

Вечный Синдбад, пешеход, мореход,
рьяный погонщик седого верблюда!
Шалый Меркурий – небесный твой код
над головами оседлого люда...

Прошу тебя: оставь мою печаль 
со мной. И охромевшую педаль 
стреляющего лаком пианино, 
похожего на чёрный катафалк, 
оставь...

Я справочники лакомо листаю –
фисташка и болотный кипарис
шесть тысяч лет ветвятся-зеленеют...

Зазывы утиного кряка 
слышны далеко над водой, 
и ящериц ловит собака, 
прибрежной шурша лебедой...

Весной, когда на Карловом мосту 
взыграют что-то венское бокалы, 
я вновь поверю нотному листу, 
и мне клавира мятого – не мало, 
чтоб целое столетье оживить...

Шалый ветер из Гента занёс меня в Лилль.
Ещё утром, во Фландрии, угольщик Тиль
Уленшпигель, – зерцала и филина брат, –
не жалел мне энергии...

Три стебля чебреца из-под скалы-стены, 
лиловые цветки степных скудельных брашен, 
сорву я потому, что снова мне слышны 
железные слова пряморастущих башен...

В южном воздухе вызрел гранат,
кровник яхонта, лала собрат,
для ума и для сердца полезный...

Крымского яблока плоть на разлом духовита, 
плодоношения тайна невидима и велика. 
Не замутняя пронзительной сини зенита, 
длятся вдоль берега перистые облака...

Покрашена апрельская скамейка.
И улица подметена – отчасти.
И вновь искрит догадка, жалит змейка,
что синема весны – синоним счастья!..

И всё летят от мыса Меганом
армады чаек с острыми крылами,
летят почти неделю, день за днём,
над мутными зелёными валами...

На улице Пушкинской – водоворотом торговля,
лотки да ларьки, кутерьма огурца-помидора.
И это похоже на некую рыбную ловлю, 
где каждый берёт, что клюёт, без каприза-разбора...

Стебник, Гай на холме, а за ними и Стрый.-
Наконец-то и вызрела, старый-старый,
в городке твоём, стрийско-австрийском насквозь,
лозоходца лоза, Спаса-праздника гроздь.

Иверской Матери Божьей
церковь стоит над прудом.
Кем я, проезжий, прохожий,
по бездорожью ведом?..

Над улицей Пушкинской три с половиной десятка
несгинувших лет продолжают свеченье, витая.
И с «Белым» фугас веселей, чем эфирная ватка,
дурманит мозги и толкает к закуске «Минтая»...

Зверь-цикада, химерное тело, 
я однажды увидел днём, 
как природа кощунственно-смело 
упражнялась в уродстве твоём...

Разноцветных зверей и растенья
подарил нам июль для любви
и цикады нездешнее пенье 
растворил в разогретой крови.