Крымского яблока плоть на разлом духовита, 
плодоношения тайна невидима и велика. 
Не замутняя пронзительной сини зенита, 
длятся вдоль берега перистые облака. 
Вот он внизу – раскалённый июлями Сурож, 
пленник и страж генуэзских своих крепостей. 
В маковой феске, турецкую трубку раскуришь, 
выждав у моря коричнево-смуглых гостей – 

выждав маслинных, кофейных купцов да лимонных, 
торсов моряцких, наколок чернила и соль... 
Встретишь корабль в фиолетовых мидиях донных, 
пёстрого ары хрипуче-надсадный пароль. 
В Старом Крыму прошлогодняя снедь магазина 
дышит черствей, чем Гирея ременный аркан, 
и лишь над глиной сухой, над могилою Грина 
всё поливает свой розовый куст Зурбаган. 

Мягче холмы Феодосии-Кафы – Стамболи 
брызнул на купол лазурью. Барышник-торгаш 
всласть покурил, да шайтаны штыком прикололи: 
чин-чинарём, то бишь ­– баш, понимаешь, на баш. 
Эхо слоится – от Кафы до Старого Крыма, 
до крутобровой Согдайи, владычицы скал. 
Сколько бы щепки бортов ни несли тебя мимо, 
ты во спасение к этим излукам припал. 

Вынь из-за пазухи тёпло-заветную птицу – 
два полумесяца перистые у стрижа. 
Дышит простор, киммерийский закат золотится, 
и всё нежней, всё призывней троится межа. 
В сумерках шатки огни нереального порта: 
рой светляков – штрих-пунктирный, но подлинный план. 
Старая карта до ссадин на сгибах истёрта: 
синяя Генуя, ало-зелёная Порта 
и криворукого корня цветок, Зурбаган...