В Путивле тихом ночевали. – 
В траве осенней пасторали 
искрился иней поутру...

Крылатый лев над отворённой книгой,
над надвое разломленной ковригой,
над истиной, свирепой и простой.
Двукрылый чтец на каменной колонне,
на мозаичном выспреннем фронтоне.
Сан Марко – очень праздничный святой...

Как щедро мне раскрыт навстречу
твоей стыдливости бутон,
когда нежнейший груз на плечи
бесстыдно мною вознесён!..

Виноградная беседка,
вслед глотку – теплей беседа...

Во все дыры, во все щели
лезет холод, а за ним –
пустота от Торричелли
и отчизны сладкий дым...

Помнишь, Лёвка, Кабардинку
на кавказском берегу! –
Я цветную ту картинку
оживлю...

В стуке вагонных железок признал я гекзаметр –
то ли сивилл прорицанье, то ль весть от Гомера.
Сдал бы зачёт я – античного круга диаметр,
но аритмия мешает, нехватка пленэра...

На грудь, на душу полстакана водки
плеснёт электризованный апрель. –
Полночная гроза в Железноводске,
царицыного парка чёрный хмель...

И мыши в тёплой тьме летают. И спозаранку дирижабли
парят, плавучие, как рыбы, серебряные, как кефаль.
Рождённый ползать множит шоу, рекламные моноспектакли.
Но есть и свежие идеи, как, например, Лилиенталь!

Дёргаясь, джип застревает в дорожной канаве
вкупе с рифлёными шинами, с кругом баранки.
Помнишь ли, милая, числа?..

Белёный дом под охрой черепицы, 
что выцвела от зноя и дождей. 
Который день и век ему приснится, 
аукнется который из гостей?..

Полнолуние. Двадцать ноль-ноль. 
Августовское солнце осело. 
Поезд мчит, и как будто пароль 
цыкнул в клык проводник-Азазелло...

Гораций, братец! В этой части света
нет под луной надёжного предмета –
то лампочка сгорит, то чайник вновь,
чадя, покончит жизнь самоубийством...

Бормотун, домовик неказистый,
скособоченный временем том...

Вдоволь спето неверных слов,
вволю выпито жгучей дряни,
на майдане пяти углов
меж фасадами стёрлись грани...

Трёхгорлый кочет, ворон пятиглавый,
телок лобастый о шести ногах… –
Быль чёрная с отравленною славой
ломают зелень в гетманских лугах...

Вкуси Изюм – расплёсканный багрец
над поймой, над закатною излукой!
Вечерний череп скифа, Кременец,
змеёй обвит, легендой долгорукой...

Языческих примет нахваливать не буду,
но кем-то полдень мой столь щедро освещён,
что «здравствуй» молвил мне брат Господа Иуда,
запив глотком воды тождественность имён...

Там скупо, пасмурно-тепло
апрель восходит осторожный,
и тучный коршун тяжело
взлетает с груши придорожной...

Здесь волны шепчут имя Пифагора,
шуршат «Анаксимандр, аквамарин»...
Здесь нету слов для жалоб и укора,
и круг пространства-времени един.
И этот круг...

Полновесный июль, абрикосовый зной,
невесомая дрожь светотени –
но горчит эта щедрость подспудной виной
и тревогой невнятных смятений...

Знойная сухость – таврийская муза,
тысячелетник лилов на холме.
Чётки, насечки – жеребчика узы.
Аве! – июлю, и август в уме...

Вот и астры дед принёс с базара –
белые, лиловые цветы.
Вот и время редкостного дара –
раненной под сердце красоты...

Кто кожею во Льеже ощутит 
холмов полноваллонское волненье, 
тот смелости посмеет-посвятит 
стихотворенье...

Мимо мыса Айя входят лодки в уста Балаклавы.
Сверхсекретное капище тучами заволокло.
Бухта ярко-зелёная, колера крепкой отравы, –
глубже колотой раны...

ползущем через август к югу,
все выдохи плацкарты разом,
сгущаясь в тягостный букет...

В семействе Гоголей, однако, прибавленье –
под Рождество родился мальчик-гоголёк,
что Николай Васильичем стать мог...

Это некий параллельный мир – 
терракота, звук-Гвадалквивир. 
Чёрный бык и красное вино – 
Валенсийской жизни казино...

Если бы лунный надкушенный грош 
не укатился за озеро крыжня, 
если бы Старой Медведицы ковш 
не зацепился за сосны неслышно...

Древесный кофе, кислое вино 
моравка подаёт. Но город Брно, 
однако же, – куда как величавей, 
чем эти склянки с привкусом печали...

Притчи Борхеса, Хорхе Луиса,
плошка риса, полчашки маиса.
И чего тебе больше, бедняк?..

Мой Гутенберг средь инкунабул – 
восстал, юпитероподобен... 
Апрель с когтистых кровель капал, 
и воздух влажен был и сдобен...

В знойные пагубные вечера, 
лая, на вой переходит собака, 
и в глубине предциклонного мрака 
полнится тьма вороного крыла.

Вот плющ германский, отстранивший ересь, – 
работник с родословной благородной.
В фундамент кирхи крепко корни въелись, 
чтоб стебель сжился с кладкою холодной...

На землю Австрии я в Инсбруке ступил,
морозной ночью в Мюнхен из Вероны
из предпоследних добираясь сил
железною дорогою...

Скользят по воздуху века
над бухтой Максимилиана,
и перистые облака
зеркальны рыбам океана...

Ветер студёный шальной налетел,
наколотил яснобоких каштанов. –
Словно плоды марсианских баштанов,
светятся россыпи глянцевых тел...

Ливень тысячью маленьких лиц
отсверкал, вдохновеньем пронизан.
На асфальте под мокрым карнизом –
скорлупа голубиных яиц...

Ковши Медведиц, бабочки-летуньи,
которых тем же именем зовут.
И девственно прохладные петуньи,
и пряных табаков душистый блуд...

Тигриные когти и буйвола сердце –
вот зелье, и старцу и воину впрок.
Скрипит одряхлевшей обители дверца,
чьи петли стократ пережили свой срок...

Из пражской глины вылепленный Голем 
гордится шестипалою звездой. 
Горчит апрель миндалем, алкоголем, 
винительной синильной кислотой...

Зимний ливень, сплошной, беспросветный,
хлещет, словно пришёл навсегда.
Ёрник-Йорик и Гамлет мой бледный,
время – очень большая вода!..

Сквозь хрусты бурьяна белянка-коза, –
две рюмки абсента – смарагды глаза, –
к воротам спешит. И бурдюк молока
румян и упруг, как Бурбона щека...

Ночной пролив – бурливо, пьяно.
Декабрьский снег – обманно, скользко.
Ау, «Тратториа Романа»
у самых вод Губы Стокгольмской!..

И Геленджик зелёными глазами
глядит на розовеющий причал,
где чайки с крючковатыми носами
колючим южным голосом кричат...

На площади Лопе де Вега,
где сам он вовек не бывал,
ветвей апельсиновых нега 
сплетает из листьев овал...

Брат-дикобраз, разящий отовсюду
отточенными стрелами словес, –
се Аквинат, се обличитель блуду,
брюхатое предгрозие небес...

Немного льда. Бесснежная зима
в неторопливом скандинавском Лунде,
где век за веком церкви и дома
скрипят корнями в каменистом грунте...

Тот август – наш, где молодость и ветер
смеются, обнимаясь на бегу,
где дремлет академик Кёппен Петер
под камнем на высоком берегу...