Там уголь створок с перламутром
и хереса дубовый яд,
от чьих щедрот назавтра утром
глазные яблоки болят...

В час полуденного бденья
кипарисовые тени
тронут складку меж бровей,
и повеет в ноздри волей,
острой влагой йода, соли,
хлорофиллами ветвей...

Где лёгкость шеи с лёгкостью ключицы 
сливается замедленно и плавно, 
в предплечье и в предкрылии родится 
твоё дыханье...

Кучук-ламбатский каменный Хаос –
столпотворенье глыб тысячелетних.
Затейник и игрун не из последних –
резвившийся над берегом колосс...

Вплетайся, лыко, в праздничную ткань!
Не пропадать ведь жизни понапрасну...

Не зря пылинку на ноже карманном
кудрявый петербуржец привечал.
Я сам гляжу с пристрастьем неустанным
сквозь зиму на июльский свой причал...

Библейская дождливая погода,
конец апреля в пепельном Крыму.
Гагаринского княжеского рода
гранитный замок – в розовом дыму...

Мимо мыса Айя входят лодки в уста Балаклавы.
Сверхсекретное капище тучами заволокло.
Бухта ярко-зелёная, колера крепкой отравы, –
глубже колотой раны...

ползущем через август к югу,
все выдохи плацкарты разом,
сгущаясь в тягостный букет...

Коробка красок, две любимых кисти,

таврийский мир, огромный и цветной.

Златится полдень, как алтын в монисте,

и веет в душу чебрецовый зной...

Праздник – пузырчатая изабелла.
Август – таврическое божоле.
К Спасу Медовому бражка поспела
и усмехается навеселе...

Дозревает лоза во дворе на холме Карантин. 
Итальянского угля-зубца не предаст цитадель. 
Золотятся и тают наплывы закатных картин, 
и по жилам кружит и пружинит пожизненный хмель...

И вещий вид на Демерджи открылся
с высотного откоса, с перевала:
вся в клочьях туч, вся в розовом закате
на добрых-верных-надцать километров
раскинулась престольная гора...

Стоял июль, и в полнолунье
был странно светлым поздний час,
как некий зов и ток раздумья
о том, что ждёт в дороге нас...

Есть крепость Каламита в Инкермане 
на пьедестале известковых скал. 
Когда-то я в Завете и Коране 
об этой вещей пустоши читал...

С мексиканских маклюр осыпаются грузно, 
в кожуре-гуттаперче, обманки плодов. 
По-над пустошью здравниц колышется грустно 
Богородицы, всё ещё тёплый, Покров...

Прохладный май полощет фалды 
хмельного ветра-босяка. 
Бреду по кручам старой Ялты, 
по царству пёстрого куска...

Скользят по воздуху века
над бухтой Максимилиана,
и перистые облака
зеркальны рыбам океана...

Белое солнца злато,
терпкие трели цикад.
Горы, цветного агата,
оцепенев, молчат...

В полночь в траве суетятся ежи,
щиплют таврийскую скрипку цикады,
и олеандра нежнейшие яды
шепчут о Борджа, о царственной лжи...

Ялты яшмовые чаши. 

Лето. Девяностый год, 

вишен в пригоршню набравши, 

в горы, к флигелю, бредёт...

Ялта, щупаная дива! –
Май. Казённый бутерброд.
Чашка кофе, кружка пива,
«Пётр Великий» – пароход...

Пурпура капля, полмира индиго – 
моря и раковины интрига. 
Полупрозрачна, нежна и желанна, 
в донном песке затаилась рапана...

Пили синь, пьянели воздусями,
обретая истину в вине.
Расстаёмся тёплыми друзьями –
наяву и в дрёме-полусне...

Не скрыть мне: я – певец гурзуфского базара,
где сто баклажек вин и в лёжке баклажан –
весь радостный развал приморского товара –
чуть хмуро стережёт под ноль обритый хан...

Всего лишь натюрморт – из луковки инжира
и книжицы стихов в тисненье золотом:
на столике кафе, посередине мира...

Тот август – наш, где молодость и ветер
смеются, обнимаясь на бегу,
где дремлет академик Кёппен Петер
под камнем на высоком берегу...

Татар и Тартара гортанней,
пылает охра берегов.
А плечи полночи – желанней
благоволения богов...

То летучая мышь пролетит, то сорвётся комета.
Окоём полуночный – их полновоздушный надел.
Углокрылый кажан к биссектрисе нездешнего света
на свиданье поспел...

По булыжным ложбинам-каскадам 
скачет ливень, строптивей мустанга. 
Ободрюсь-ка я чёрным мускатом 
в ожидании белого танго...

Жёлтые плоды, шары маклюры
в юно-зимнем воздухе парят.
Над Гурзуфом – вздох колоратуры:
третье января и снегопад...

За слепцами, за Фанни Каплан –
очи чёрные, По или Грина.
Освежи мне, кабатчик, стакан!..

Июньский Крым лавандовою шёрсткой
чуть подсинил подножия холмов.
За Перекопом, северный и жёсткий,
спустясь на юг, смягчиться ты готов...

На улице Валгулы, 3,
в Юрзуфе, капище приморском,
вскипает зеленью...

Три стебля чебреца из-под скалы-стены, 
лиловые цветки степных скудельных брашен, 
сорву я потому, что снова мне слышны 
железные слова пряморастущих башен...

Море индиго, белейший песок. –

Крымского яблока плоть на разлом духовита, 
плодоношения тайна невидима и велика. 
Не замутняя пронзительной сини зенита, 
длятся вдоль берега перистые облака...

И всё летят от мыса Меганом
армады чаек с острыми крылами,
летят почти неделю, день за днём,
над мутными зелёными валами...

Единороги над волною,
маслиновый корабль в порту.
Из чернолака пью вино я...

Разноцветных зверей и растенья
подарил нам июль для любви
и цикады нездешнее пенье 
растворил в разогретой крови.

Я надену снова свой амулет
из белесых чаячьих позвонков –
право слово, мне дела, считай, что нет
до приморских чувственных шашлыков...

В семидесятый день за Рамаданом
приходит праздник жертв Курбан-Байрам.
Бахчисарай вернуть бы, зной и гам
туристов, налетевших в гости к ханам...

13-й век, Золотая Орда,
осколок майолики, дзынь-ерунда
из почвы Эски Кыырыма...

Слабый прячет от солнца глаза за стеклом кругло-чёрным. 

Ну, а я заедаю свой день баклажаном перчёным, 

запиваю вином...