Нет, я лежачих слов не понукаю, но лишь за летом лето окликаю, и память то кремниста, то легка, как трелями расшатанный скворечник, как осенью заласканный орешник, как юркий посвист травного зверька...
Там что-то за окном весь день мелькало – зелёный трепет жёлтого овала, перемеженье света и листвы, зародыш рифмы в дроби светотени, к веранде три сосновые ступени, на мокрой грядке крохотные львы.
О карлы, химерические зевы – бордовый справа, золотистый слева – двоюродные крестники Дали! В бугристых мордах копошатся пчёлы, и тёплый гул медового глагола не замолкает в родственной дали...
И что-то дальше там, за дверью, было, что улыбалось и кололо мило – лучистое виденье существа с бездомными влюблёнными глазами, с пропущенными начисто азами, с весёлым отреченьем от родства.
За ней тянулся шлейф великолепный плеяды мускулисто-раболепной. Она была опасно хороша той красотою – терпкою и странной, тревожной, беспокойною, обманной, сыгравшей до последнего гроша...
Вот три лица, а может быть, четыре – окно прохлады в безвоздушном мире, вечерний запах слабого цветка. Слюда зеркал, ракушечник оброка, наследных опасений подоплёка и маленькая, с перлами, рука.
Нет, я напрасных слов не понукаю, и если день минувший окликаю, то – ради сна, что в сумерки придёт... Ведь сколько б стол и стулья ни крутили – рассвет ростовщиком приходит или кривя усмешкой херувимский рот...
|