Тащит Ожегов свой пропылённый словарь,
свой потёртый, табачных тонов коленкор.
«И на что тебе без батарейки фонарь, –
говорю я себе, – и на что договор

то ли с омутом-водоворотом небес,
то ли с пыльной изнанкой насущных зеркал?»
Мефистофель в штиблетах или лапотник-бес
подзудил, насмеялся, мотив насвистал?

Дарит дед мне семнадцатитомный словарь
моего ­– сквозь полсотни колен – языка.
Без цветка пустыри наши, дар-государь,
лишь пустырник-поскрёбыш торчит из песка.

Да лишь лист-подорожник с крестьянским лицом
осеняет сочувствием пеший мой шлях.
Одуванчика зельем, дорожным вином
умягчится ли притча о чёрствых хлебах?..

Был мне звук мой – семнадцатицветная власть,
и Марии, и Марфы псалтырь и клавир…
Не позволь же мне, Господи, в мелочность впасть –
зарычать, зарыдать, замолчать на весь мир.