На Городоцкой улице во Львове 
в строенье пятьдесят, в квартире тётки, 
вмиг промелькнула Игоря-Богдана 
Антоныча рифмованная жизнь. 
И в двадцать семь Господь забрал на небо 
волшебного певца, Орфея-лемка, 
от пагубы ордынского погрома 
отцовской грудью чадо защитив – 
как раз в канун второй нешадной бойни 
подлейшего, похоже, из веков… 
На Городоцкой улице, ведущей 
из Львова в Городок, когда-то Градец, 
вдоль стреловидной готики Эльжбеты, 
вдоль линии трамвая на вокзал… 

В том Городке я знал ещё когда-то 
поэта, поцелованного Богом, 
который мог лишь постоянством боли, 
лишь ежедневным окликаньем смерти 
ответить небу… 
Так же, в двадцать семь, 
остановилась жизнь Георга Тракля, 
что в моцартовом Зальцбурге родился, 
что разом чеха, венгра и германца 
в речь и отраву киновари-крови 
вместил, 
что умер в санитарной роте 
от кокаина, белого, как ангел, 
от чёрных гроздей трупов пехотинцев – 
в четырнадцатом гнилостном году… 

В том самом Городке, к самоубийству 
он и пришёл. 
Вороньим карком Краков 
встречал его, дабы уже постфактум 
внести в реестр осенних мертвецов. 
Не дрогнул над могилою лицом 
безглазый вяз, задубеневший в лубе… 
О трижды трижды три, о, тройка в кубе, 
с фатальной подоплёкою число! 
Оно ведь и Лермонта повело 
в печёринскую вздорную минуту 
с приятелем Мартыновым стреляться 
в погибельной тени горы Машук. 

А здесь, где палисад на Городоцкой, 
целует розу изумрудный жук. 
Любуюсь этим существом нездешним – 
а он, смарагд-пришлец, ещё и рвётся 
в июльское тепло небес лететь. 
Смотрю и ощущаю без сомненья, 
что есть ещё на свете чудеса. 
И вот три свежесрезанные розы 
в холодную живительную воду 
в стекло поставлю – три пунцовых солнца, 
тревожные, как образы у Тракля, 
и нежные, как Игоря печаль… 
Пусть дышат три цветка, три совершенства, 
три невесомых и нездешних сердца 
ещё день, два – самих себя живей…