Окна – в насечках морозных царапин,
время моё, не стыкуясь с весной,
стынет. А только поэт Чичибабин
светлые очи склонил надо мной.
Вот он, как лето, хмельной и весёлый,
вот он, как дерево тощ и сутул.
Воздух гортани волною у мола
гонит густой, пересоленный гул.
Входит, элладолюбивей, чем Гнедич,
пильщик мороженных сталинских дров,
редкая птица, Борис Алексеич,
вещий певун обнищалых дворов.
В тусклые дни, где хана или амба
в двери ломились к любому, кто смел

думать, трубил он табачные ямбы,
горько и гулко о совести пел.
В правде и выжили детские очи
и узловатого ясеня стать
в зимах, где дыма фабричного клочья
принято небом в стихе называть.
Оклик всевластья глумлив и похабен,
больно – по пальцам доскою дверной.
Но из-под крыльев-бровей Чичибабин
взором летучим искрит надо мной.
Молча летит – повторенья не надо,
Божье своё он строкой рассказал,
скудного времени щедрое чадо...
Щурятся окна вечернего града –
будки-жилища, хоромы-вокзал.