В старом Ваганькове дремлет Никола, 
Сергий-отец во Крапивниках спит. 
Снегом ночная усыпана школа, 
бдит у дубовой двери инвалид. 
Ты бы пустил меня поночевать бы, 
строгий полутораногий боец! 
Кружит Московщина вьюжные свадьбы, 
зябнет в Крапивниках Сергий-отец. 

Жив ли тот город, усыпанный снегом, 
береговой острогранный гранит? 
Группа подростков – в мышином и пегом – 
адрес ночлега найти норовит. 
Брызжет январь нереального года 
свежею бронзой декретных монет. 
Два мертвеца, не уйдя из народа, 
пьют сквозь хрусталь электрический свет. 

Штык подмерзает, Блаженный Василий, – 
краснокирпичная пыль на зубах, – 
к небу вознёс, вне законов и стилей, 
сорок шеломов, тюрбанов, папах. 
Живы ль пловцы допотопного часа? – 
Пар на Волхонке, купальни огни 
там, где собор первородного Спаса 
сломан во дни чечевичной стряпни... 

Где-то здесь, рядом, ночлежная школа – 
двор, весь в сугробах, на вахте старик. 
Снова играет каникул виола 
снежное что-то: Сибелиус, Григ? 
Или же просто московские ночи 
дуют в метельный и бодрый рожок, 
гонят по вене гормоны, пророча 
завтра – стальное, как дизель-движок? 

Был ли тот мальчик? Что с девочкой будет?.. – 
По истечении множества лет 
те, кого утром будильник разбудит, 
очи промыв, не припомнят ответ... 
Только лишь те, из чертёжного класса, 
кто по дороге в сугробе замёрз, 
там, на Волхонке, в музейную кассу 
сызнова станут – сержанты запаса, 
волчьих пальтишек повытертый ворс...