Тринадцатое – пятница! – прошло. 
И кажется, тебя не зацепила 
ни рогом, ни копытом вражья сила. 
Весь день дождливо было. Но тепло...

Вот бассейн у Зеркальной струи, где плескался хорват, 
обнажённо-коричневый непросыхающий Мотрич, 
априори безбашенный незабываемый брат, 
навсегда одинокий горлан – cредь молчания полчищ...

Ещё все живы, вправду живы – 
дед с бабушкой, отец и мать. 
И сказок белого налива 
на ветках не перечитать...

Любляну окропляет майский дождь – 
на удивленье ласковый и тёплый. 
Как только Мост Драконов перейдёшь, 
все перепонки крыл и клювов сопла 
позеленевшей бронзою взблеснут 
в росе полудождя-полутумана...

О, беседка! Одесситка раскрывает мне объятья. 
На айлавочке «ай лав ю» я во тьме ей говорю. 
О, беседа рук горячих и прохладной мяты платья! 
Пылкий ветер, бросив полночь, влился в юную зарю...

Здесь, где Пушкин цыганкой Земфирой 
весь июль напролёт был пленён, 
я настроюсь февральскою лирой 
на мажорный отзывчивый звон...

Когда-то в детстве поезд шёл в Луганск, 
и рано утром Марфа говорила: 
«Вставай, сынок!» – Дебальцево. Здесь рядом, 
совсем уж скоро – Ворошиловград...»

Магеллановы гуси над миром летят, 
чёрно-белые звонкие птицы. 
Сильным крыльям четыре столетья подряд 
в неустанном полёте не спится...

Камышом зарастает речушка Бычок, 
храм Святого Харлампия ярко сияет – 
то февральское солнце шафранный бочок 
кишинёвскому храму любя припекает.

Голубая чашка с белым молоком 
отнята у детства, отнята Совком...