Порядком в кухне, свежею едой, 
речной прохладой веет ветер Ганзы, 
и дни мои нестройной чередой 
уходят – поперёк дороги Ганса. 
Германским буком мне едва ли быть, – 
мой нрав попорчен ропотом осины. 
И не постичь мне ни тевтона прыть, 
ни плавное коварство мандарина. 

Сан-Паули полночная свеча 
цветёт над блудом уличного бала, 
где чёрными синкопами рыча, 
лиловой пастью влажен зазывала, 
где муравьиной цепкостью вкраплён 
в янтарь своей харчевни китаёза... 
И нагл, и простодушен Вавилон, 
и полон разноцветного наркоза. 

Гуляет Гамбург, город городов. 
Резвится оборотистая Ганза 
и каждому от праведных трудов 
дарит шансон или обмылок шанса. 
На Реппербане рдеют фонари. 
Во тьме, под иероглифами ночи, – 
в заботах от заката до зари 
прельстительниц искательные очи. 

Почти не жаль срамной их красоты, 
их юности, пошедшей на продажу, – 
без трепета лилейные цветы 
несут на лицах синих мух поклажу. 
Почти не грустно и на этот раз 
смиряться с перевернутостью мира. 
Почём ночное солнце этих глаз? 
О, не дороже ль венского клавира?.. 

Хмелеет Гамбург. Тёмною водой 
пахнёт свежо от гавани соседней, – 
и дни мои нестройной чередой, 
с обедом разминувшись и с обедней, 
отчалят от ганзейских берегов, 
чтоб никогда сюда не воротиться, 
где фанза Чанга и Мими альков 
дробят звериный лик больших веков 
в неразличимо-крохотные лица…