За казённою дверью начислят на воздух налоги,
шитый белыми нитками, проштемпелюют отчёт.
Призрак тащит бревно вдоль субботы и века итоги
всё никак по-людски не поделит – то нечет, то чёт.
Голосили надрывно, вздувались цитатною пеной,
беленою словес пузырились на красных губах… –
Длится время расплаты, яремной набычившись веной,
мишурой сумасшедших бумажек шурша на столбах.

В чёрно-зимнем провале вдвойне и обидно, и тяжко
покрывать всею жизнью дырявой равнины долги.
Только как бы ни льнула расстрельная к телу рубашка,
уповаю на Спаса я: «Малых моих сбереги!»
И молюсь всей душою, средь мёрзлого луба и стужи,
за птенцов человечьих, за снежных моих голубей…
Да крещусь, чтобы выбрать мне, сивому, упряжь потуже
и пройти по корявым пластам задубевших скорбей

бездорожье и смуту… Ведь зелень с размаху крепчает,
стоит солнцу проснуться и птичьим женитьбам запеть.
Сыновья за отцов и за все сорок бед отвечают,
и вдоль ран и порывов срастается кровная сеть…
А чинуше-зиме и гроша на помин я не дал бы,
чьи налоги на воздух свистят сквозь дырявый карман.
Подошло половодье под горло расшатанной дамбе –
и костями Чингиза гремя, чешет темя Иван…