Клевер, белый и розовый, в здешней прохладе цветёт.
На закате подобен стаккато стрижиный полёт.

В сыромятно-пахучем, протяжном, как веды, краю
я тягучую мятную воду из пригоршни пью.

Сивый лунь, серый север смирён белокурой судьбой –
неродючею почвой, колёс и колосьев борьбой,

каменистою осыпью с крошкою-мелом костей,
приближением конского пота варягов-гостей…

Но коль ягодой тощей постится медведицы плоть,
всё равно с голодухи приснится ей страсти ломоть,

и тогда её тёмные губы – держи, не держи, –
заспешат, задрожат, словно перепел-птица во ржи,

и рванётся из бурой гортани, – лови, не лови, –
перехлёст через грани, признанье в гремучей любви…

Так и я твою страстную воду живучую пью,
принимая в ладони ключа ледяную струю,

о, угрюмый валун, в чей гранит корневищами врос
Ломоносов, буян-топотун, и цветок-ломонос.