Во все дыры, во все щели
лезет холод, а за ним –
пустота от Торричелли
и отчизны сладкий дым –
с горьким привкусом, понятно,
и с налогом на восход,
на закат, на кофе пятна
и на шпрот в народный рот.
Над Матросской Тишиною,
над Холодною Горой,
над зубастою Стеною
космонавт летит, герой, –
как фанера над Парижем,
славным городом понтов,
где дожди к лицу и крышам,
и гортензиям зонтов,
где и я гостил когда-то,
у араба сняв подвал.
За три дня ночлежной хаты
слёзы месячной зарплаты
Монпарнасу отдавал.

Над Лукьяновской тюрягой
да над Куряжем святым,
ледяной подхвачен тягой,
правлю я крыло в Надым.
Вниз влекут портвейн «Алушта»,
с жёлтым бланком управдом,
но лечу я, потому что 
вызрел воздух под крылом.
Вызрел, синий и холодный,
чуть подбитый сединой,
ледовитым духом сходный 
с первородною виной.
Над Крестами, над Бутыркой,
над Лефортовской тюрьмой, –
рукавами врастопырку,
зрячий, но глухонемой, –
я лечу. Почти не слышен
клёкот горла моего,
да и я, полвека с лишним,
сам не чую никого,
кроме Пушкина с Дантесом,
Мандельштама с Усачом
да народа, с мелким бесом
спорящего – что почём...

Правлю курс, и днесь, и присно,
на Игарку, на Сургут.
А внизу всё та же тризна –
выпьют, три мешка наврут,
булькнут да уважат в рыло
побратима своего...
Что-то в нас от Бога было,
не осталось ничего.
Рявкнет Русь – для стихоплёта
не отсудит ни шиша,
лишь над прозой гула-взлёта
смутно ждёт её душа,
чтоб над доброю Москвою,
сердобольной Колымой
да над звонами конвоя
долететь к себе самой...
Тянет стынью. В те же щели
лезут те же времена.
Печь дрожит, храпит Емеля,
а с открытки Боттичелли
лакфиолем, еле-еле,
веет бледная весна...