Так вот, где сёстры-ласточки зимуют! Соборов валенсийских лепота, белиссимо, прочтённое с листа, влечёт их ввысь и в роздыхе ликует. В Валенсии – семнадцать в декабре волна и воздух. И накат негромкий ласкает плоть белопесчаной кромки в размеренно-ритмической игре.
Мои четыре с половиной дня в цепи тысячелетней кавалькады – не Бог весть что… И всё-таки не надо из памяти вычёркивать меня, Валенсия! – Теперь-то я могу, твоею смуглой нежностью задетый, – пусть не омегой, – альфою и бетой на средиземноморском берегу
играть с тобой в слова, в воспоминанья, в те изваянья Сына из песка, которые ничейная рука у моря оставляет в назиданье: искусство – то, что будет жить без нас, без имени и даже без корысти ревнителя пера, резца и кисти, наследуя лишь детскость певчих глаз…
И вот летуньи наши где снуют, сбежав на юг, – в твоей закатной хмари, Валенсия! – О легкокрылой твари, о беженке, заботится приют монастырей твоих и колоколен. И здесь, – средь кротко-женственных дерев, лимонных, апельсиновых, – я волен взывать «Сестра-касатка!» нараспев.
И право, так мне легче узнавать всё то, что в силе многоцветной снилось, и поутру в гостинице «Лос Силос» тяжёлый штоф на окнах раздвигать… Здесь, через площадь, – колизей быка. Без бритвенных пассажей матадора зевнёт зима. Но в марте, в день мажора, рванётся на арену чёрный торо, чтоб гибель, – чья же? – в бисере декора, была прилюдна и насквозь легка…
|