Будет день, и будет пища,
из кофейника вода
и шершавое жилище
с табуреткой для труда.
В гроб стола рука уложит
тишь исчёрканных листов,
на которых век умножит,
как всегда, на ноль твой зов.

Там, в бумагах, – буквы только,
закорючки, письмена.
Дню от рифмы нету толка,
нет ни мяса, ни вина.
Есть лишь сыгранная чисто
книжка маленьких сонат:
снег, снегирь, румянец, свисты –
на Сочельник в аккурат.

В сушняке чертополоха
на пригорке ледяном,
снова свищет «Жить не плохо!»
гном, подкрашенный вином.
Подрумяненный кагором
дымный дух, летун-игрун –
жив над пригородом-вором
и честнейших полон струн.

Рдеют яблочные грудки
непогибельных пичуг:
«Жив ли? Жив!» Впрягаясь в сутки,
навостряет слух битюг.
На его косматой морде –
человечья дремлет грусть,
а во лбу белеет орден
за давно отцветший куст.

На бедре его мохнатом
иней крупно-серебрист.
Рдеет надо льдом покатым,
снегиря заглавный атом,
словно альфа всем цитатам, 
буквица-евангелист...