На землю Австрии я в Инсбруке ступил, морозной ночью в Мюнхен из Вероны из предпоследних добираясь сил железною дорогою. Бессонно крутил колёса аэроболид – на европейском уровне, без шума. Я, помнится, изрядно был прибит усталостью. Опять, почти угрюмо, владело то же ощущенье мной, что и на многих прошлых перегонах: как бы укор саднящий об исконных утратах меж небесной и земной константами – между людьми и Богом... И там, и здесь я много задолжал задолго до того, как в жизнь вбежал за ржавым обручем в Луганске босоногом... Тирольская студёная погода виски сжимала, леденила лоб.
Я знал, что должен сам себе по гроб – достоинства, свободы, кислорода... Вот и теперь: рысистой беготни, полдня в Вероне не было мне мало. Но чистоты идеи не хватало! – Мне впору было б, словно кьянти, дни здесь смаковать глотками: девять, десять, уже пятнадцать, только двадцать пять... Куда быстрей Адидже мне бежать? Что вправе камни римлян перевесить – сей мрамор, больше двадцати веков белеющий над бурным мелководьем? Так нет же! В низком стиле шашни водим с условностями дутых индюков по ту и эту сторону границы. – Лимиты виз и денег. Скучный долг, велящий чин по чину воротиться в ту степь, где воет гимны зимний волк...
И не когда-нибудь – по плану, точно к субботнику под Пёсьею звездой, вернись! Дабы, попом или Балдой, не кануть в топь, так в прорубь вмёрзнуть прочно... Опять беззвучно тронулся болид, оставив Инсбрук полночи и стыни. И ощутил вдогон я, что отныне во мне Верона ласково болит – щемит в грудине краткая любовь: резных балконов и колодцев плиты, три капли кьянти в жилах неофита и белых статуй ледяная кровь... И ты, цветок на сквозняке, – одна, с единственным своим изгибом лона! Минуя лёд тирольского перрона, я подлинно хлебнул опять вина, озвучив вновь, на все лады, Верона, вне времени, влюблённо-беззаконно, твоих ключей альпийских имена!
|