В знойные пагубные вечера, 
лая, на вой переходит собака, 
и в глубине предциклонного мрака 
полнится тьма вороного крыла. 
Тянет селитрою, прелым зверьём, 
уксусно-угольным чадом шашлычным, 
мышью летучей, при слове обычном 
жутко шмыгнувшею за окоём. 

Пахнет жестокостью смутных времён, 
средневековой ущербностью мира, 
юностью в кухне облезлой квартиры, 
жизнью, ценою в трамвайный талон... 
Веет ещё Веды ведают чем 
от обречённости пёсьего воя – 
бешеной молнией шаровою, 
самосожженьем астральных систем... 

Но над тревогой угарных примет 
речка повеет линями и тиной. – 
Ровною влажностью пенициллина, 
мудростью-плесенью прожитых лет. 
И подмигнёт над зубчатой сосной 
голубизной дальнозоркой Венера: 
«Чай, пронесёт! – Не слетятся химеры 
на кобелиный испорченный вой...»