Е.С.

Мимо мыса Айя входят лодки в уста Балаклавы.
Сверхсекретное капище тучами заволокло.
Бухта ярко-зелёная, колера крепкой отравы, –
глубже колотой раны. И рыжего взгорья чело
генуэзской украшено крепостью. Камни Чембало,
башни консулов, высятся на неприступной скале.
Как бы их ни трясло – до какого бы грозного балла,
как бы стрелка ни дёргалась на посрамлённой шкале –

всё равно остаётся избыток культурного слоя
здесь, на самой поверхности философических глин,
всё равно каждый век своего вызывает героя
на откос вертикальный для спора один на один.
Мимо мыса Айя в Балаклавскую бухту вплываю –
хлещет ливень посудину, бычится, крепнет волна.
И под качки весёлость качаю в мажоре права я:
«Поддавай, ветродуй! Подпевай, такелажа струна!»

Эту подлинность ветра любил и люблю пуще водки –
этот, рвущий полотнища, встречный напор воздусей,
грозовой аперкот, неожиданный, братский, короткий,
накренившийся борт «Альбатрос» ли, «Улисс», «Одиссей»...
Мимо мыса Айя доплыву до скалы укреплённой,
чья твердыня Чембало лелеет глубин изумруд,
чей торгашеский консул пронзён волоокою донной,
а иначе – с какой бы подачи он парился тут?

Я и сам не ядром адмирала Нахимова ранен,
не британскою бравою пулею Крымской пальбы.
Балаклавы уста аж до смерти испил англичанин,
заблудилась слеза в можжевельнике верхней губы.
Что-то есть присноокое в здешних опасных красотах,
в отпечатках стрельбы на груди доломитов Айя...
Как во всей этой жизни, во всех её скалах и гротах. –
Иль не прав я, Иосиф? Иль прав я, Мария моя?