1 

Есть нечто неизбывное и злое 
исконно в человеческой судьбе. 
И слабые слова у аналоя 
ни мне помочь не в силах, ни тебе. 
Есть обречённость там, в глубинном слое... 
Её назвать и отвести нельзя, 
как будто всё нечистое былое 
тревожит, обличая и грозя. 

Когда бы знать, за что награда эта, 
чтоб год за годом не сходить с ума! 
Но мщением скулящие скелеты 
вмурованы навек во все дома. 
О, если б небо думало иначе! 
Но нам ли ждать спасительных вестей? 
О нас с тобою я давно не плачу. 
Жалею малых ласковых детей. 



2 

Алтарные врата уже раскрыты, 
и жёлчный поп с неправедным лицом, 
скрипя, кадит елейно-ядовито 
с виною затаённой пред Отцом. 
Я имени греха его не знаю, 
мне только всякий раз трудней дышать, 
в тот миг, когда я чувствую: по краю 
опять крадётся потаённый тать. 

Из-под парчи – нечистый пегий волос... 
И вот слова о вечном, о святом 
завыл, запричитал фальшивый голос 
с ползучим перешибленным хребтом. 
Прости, Господь, но я ему не верю, 
я чую в нём несчастье, порчу, лжу. 
Прости, что я опять ошибся дверью – 
ищу Твой храм, а в капища вхожу... 


3 

И прошлое – чем дальше, тем родней, 
и с каждым годом – благодарней память. 
Вся жизнь моя – из тех минувших дней, 
в которых ничего не надо править. 
Там – два сечённых временем, седых, 
но дарящих любовью человека. 
И я от их свеченья не отвык, 
пройдя затменья и измены века. 
И, помня их живые имена, 
я их опять в молитве повторяю, 

ведь надо жить мне, выхлебав до дна 
все разносолы крепкозубой стаи, 
чтоб на ноги поднять тебя, дитя... 
За ритм и звук, за паузу и ноту, 
за грех многоколенный, не шутя, 
мы платим по безжалостному счёту. 
Терплю, мой сын, и о тебе молюсь – 
о пленнике жестокосердья Бога. 
Он, давший нам немереную грусть, 
не спорит – я одним тобой держусь 
и солнцем первозданного порога...