Маме в её день

1. 

Ау, гуманный увалень старинный! 
Когда же ты устанешь, повзрослев, 
оплакивать опавший цвет жасмина 
и белый флёр каштановых дерев? 
Всю ту красу, что наземь ливень плотный 
сбивает... И всё крепнет вещий звон 
о том, что ход событий безысходный 
сжимает ныне круг со всех сторон. 
И плач смешон по лепесткам, ведь завтра – 
июнь, и беспредельщица-весна 

сбежит, чтоб на когтях тиранозавра 
вломилась в лето хищница-война. – 
Чтоб весь июнь, июль и август зноем 
разверстой пасти выморить дотла, 
чтоб этот мир оставить не героям, 
но хаосу безбожия и зла... 
Покайся, ибо слаб. Пуста уловка 
оправдываться путаницей вех. 
Тот самый Суд. И рекогносцировка 
окончена, и зверь сверкает ковко, 
и смертен грех – уже один на всех... 


2. 

Стрижи летают высоко, 
вещая ясный день на завтра. 
До невесомости легко 
парит над вязкой кривдой правда: 
и ты уйдёшь, и все уйдут, 
кто ныне жилы рвёт в запале. 
Пребудут лишь стрижи минут, 
что в небе и в душе летали – 
одновременно здесь и там, 
и в ярко-синей тайне Бога, 

и вдоль химер наземных драм, 
мятущихся без эпилога, – 
над суриковой жестью крыш, 
где за окном чердачным пыльным 
ты, отрок, пёрышком скрипишь, 
любвеобильным, семижильным. 
И золотится девясил 
внизу, одушевляя глину, 
которой век ты дань носил, 
чтоб все холмы родных могил 
собрать любовью воедино...