Мелькают сани-невелички,
и свет под конусом-тарелкой
дрожит. И лампа, груша-дичка,
повизгивает, словно целка,
в объятьях ветра-грубияна
слабея на столбе бетонном…
Завалены окраин раны
целебным снегом многотонным.

И тащит с малым чадом санки, –
сугробною блатною террой, –
кобель, зачатый в перебранке,
пёс-почтальон чепрачно-серый,
бастард Тарзан, полуовчарка,
подкидыш пустоши студёной,
чьё сердце, киновари чарка,
над слободою беззаконной

чеканит пульс так верно-жарко,
так щедро не по-человечьи,
что щиплет рот мне вкус подарка,
что птицы-письма на предплечья
летят… Желток-фонарь засален,
и сквозь метель не разобрать мне:
кто там – отец ли, кум ли Сталин –
командует манёвром рати…

Год, пятьдесят начальный с гаком,
прочь, по ветру, размёл страницы,
год, чьим заснеженным собакам
осталось – только мне присниться…
Затем, чтоб воспарить воочью
над скудным прошлым-настоящим –
янтарноглазой вьюжной ночью,
письмом и полозом скрипящим.