Выходили мы, будто из чрева пещеры,
из натруженных каменных стен факультета.
И тетради стихов, неким символом веры,
мы держали в руках. Большинства уже нету
на земле средь живых. Это смерть распахнула,
разметала крыла – словно шелест бумажный,
за спиной прорастающий, время взметнуло.
Но в тот полдень мой юный, влюблённо-отважный,
 
так она выходила, на склоне семестра,
так светилась, тетрадку к груди прижимая,
что казалась сестрой темнокосою ветра,
что будила цветы на всех ветках средь мая!
Проходила, и город вздыхал полногрудо,
и, казалось, лишь воздух нас соединяет.
Я завидовал бёдрам, косе ёё – чуду,
что не будет моим и ни чьим не бывает.
И я думал, что эти белейшие зубы,
стать её, в нежнокожей светимости ранней,
тайно ждут перелёта, чтоб ангелов трубы
окликали её для небесных касаний.
 
Шла она, и был город её отраженьем,
провода телеграфа осанну ей пели,
и лягушки в болоте дурманились пеньем,
и стреляли зрачки её точно по цели.
И с реалий слетали вуали, а бронза
изваяний входила в рифмованный опус.
Все движенья её, поворот её торса
совершенный являли, единственный, образ.
 
Молодыми богами, неся свою святость,
сквозь пространство тех дней мы вдвоём проходили
И оставив внизу отчуждённости тяжесть,
воспаряли на вздохе. И белые крылья,
исчезая в искомой небесной отчизне,
оставляли божественных смут отпечатки
нам, не смеющим соединиться при жизни,
нам, несущим предчувствие в нерве сетчатки,
сквозь зиянье смертей и времён притязанья –
красоту, чудный сон за пределом сознанья.
 
Потому и теперь жив во мне прежний трепет,
стоит мне лишь пройти мимо стен факультета.
Не мешает ни страх, ни забвения лепет,
и куда б я ни шёл, – во все стороны света, –
где бы я ни блуждал, прихожу без укора
к тем же встречам, что снова – реальны, и зыбки.
И всё жду твоего неизбывного взора,
всё ищу состраданья небесной улыбки.