Всё может быть поживою для глаза –
скамейка, кран с водой, цементный бюст.
В веках не предал своего ни разу,
но образ тот же – радости искус...

Как лёгок голос твой, осенняя цикада!
От тёплой полосы бетона под окном
сквозь сумрак он летит. И в мире, полном лада,
смолкает лишний стих, смирённый полусном...

Тёмным утром, когда наплывает замедленный дождь,
понимаю, что путь мой проляжет теперь через капли...

В сентябре обезлюдел бассейн. И по глади воды
три листка проплывают, купальщиц былых заменяя,
откупавшихся в августе.  Лишь на ограде следы –
полотенца, забытые их отлетевшею стаей...

Имени отца своего не знаю.
Головы братьев – на кольях острых.
Мать моя – дыма река без края.
А младшие сёстры – на дальних погостах...

Когда проводишь друга – снова, снова! –
в нездешний мир, в загадочную тишь,
закрывшись в мастерской, не помня слова,
с немым резцом опять заговоришь...

То был белостенный приземистый дом,
каких так немало в Белграде.
Там четверо юношей строгим отцом
воспитаны подвига ради...

Неспешно выросший кочан широколистый,
готовый к сечке туготелый шар хрустящий,
засола ждёт...

Тем летним утром солнце встало рано
и спряло золотую пряжу споро.
В тот яркий день на ум пришло Йовану
поставить на меже столбы забора...

Сел мужик на треножник в прекрасный Господний день,
хвост коровий к ноге подвязал – хлопотать не лень...

Там мысль летит вдогонку за стихами.
Там, в Киммерии, нужно жизнь прожить,
пройдя пешком холмами и горами,
и притяженье почвы полюбить...

А мы с Борой Хорватом отсутствовали как мёртвые,
пребывая в иных краях – посущественней, поважней...

В тот день, уже на смертном ложе,
Вы книгу Мура в руки взяли.
И тихо, словно жизнь итожа,
мне том на память подписали...

Через парк, от суда и до почты,
я гуляю, неспешно, во фраке.
Загляну в вашу комнату, точно
глаз кошачий, фонарик во мраке...

Спокойно всё теперь, в земле и на земле,
покой и мир царят в отчизне долгой тени.
И радуемся мы, просторней и смелей,
деревьям и плодам, и даже зёрен тленью...

Дух германский взявший за основу,
славянин по сердцу и уму,
издали пришёл ты, чтобы снова
возвратиться к долгу своему...

Узлы в мышцах, тромбы в венах,
гематомы у сухожилий и спазмы в икрах ног.
А сердце, сжимаясь словно ягнёнок в хлеве,
(тахикардия) скачет из депрессии в стресс...

Едва рассветёт, ощутишь себя солнца собратом.
А воздух невинностью и наготою девичьей
сияет. И брызжут булыжники улицы златом,
и клювы дверей отворённых зевают по-птичьи....

Редко, с рассветом, такие стихи прилетают,
одновременно и мраморны, и невесомы,
те, что загадкою мучат и дух наполняют
разом – и смертною мукой, и счастья истомой...

Выходили мы, будто из чрева пещеры,
из натруженных каменных стен факультета.
И тетради стихов, неким символом веры,
мы держали в руках. Большинства уже нету...

Во дворе, возле крана с водою, почти у забора,
долгий век доживает посудина старого таза.
Он служил ещё бабушке, помнится, в прежнюю пору,
а теперь в его чаше герань расцвела яркоглазо...

На говор грома, на вопрос природы
сверкнёт в электрокабеле ответ.
В прозреньях мага – проблески свободы
над мраком. Но предела спору нет...

И в праздник Крестной славы* ото сна
поднимет ночь меня негромким зовом.
В букетах звёзд, небесная страна
не спросит о пути моём ни словом...

Позволь, земля Святого Саввы, вернуться сербскому поэту,
тому, кто не избрал изгнанья, но испытал его сполна.
Прими его сыновью душу, и в облаках, в потоке света,
пусть рядом с белым серафимом, крыло в крыло, летит она...