(Перевод с сербского)

Всегда твердые, никогда не склонённые,
перед бурями, как суровый дуб.
Кто мог нас увидеть на коленях,
и кому мы продали свою честь?

Драгутин Й. Ильич
 

Нет больше ни Ильича, ни их дома. Остался только просторный сад и в нём одно старое дерево ореха со склонёнными ветками. Этот орех, в чьей тени иногда собирались Ильичи и их друзья, стоит ещё и теперь, уединённый, с обломанными ветвями, как будто скорбит и говорит нам о наших писателях девятнадцатого века.
 
Воин Пулевич

 

То был белостенный приземистый дом,
каких так немало в Белграде.
Там четверо юношей строгим отцом
воспитаны подвига ради.
 
В гостиной их – пол из медовых досок
и над оттоманкой картины,
ореховый стол и часов шепоток
над полками книжного чина.
 
А рядом – «Семь швабов», трактир, гомонил,
где Якшич полотна развесил.
И если сюда без гроша заходил
поэт, то и сыт был, и весел.
 
О Ильича дом! Ты – и хлеб мой, и соль,
и кров пред житейской грозою.
Здесь постную ел я на завтрак фасоль
и вновь согревался душою.
 
Здесь Янко и Лаза над кругом стола
и Глишич, и Слемац, и Яша
сдвигали стаканы и память жила
о боли и доблести нашей.
 
И длилась беседа – о всех новостях,
о чести креста и о змее,
о гнёте Босфорском, о жалких властях,
о сербской бессмертной идее.
 
И длилось под сенью садовых ветвей
наследников Ильича пенье,
и с мёртвой Тайиной шептался своей
Воислав, наш сумрачный гений.
 
Теперь там под ветром осенним листы
тревоги полны и истомы.
И убыло в сердце родной красоты –
не стало заветного дома.

И только последний орех в том саду
шуршит еле внятной молитвой,
как страж тишины, провожатый в мечту,
как в век девятнадцатый гид мой.
 
О путник, у дома, которого нет,
замри в благодатной печали.
Узри на крыльце непогашенный свет
икон. И ступай в свои дали.