Затем и в родимой тюряге его мордовали,
а после тиранили лямкой батрацкою, нищей,
чтоб нас накормил он, что прочие могут едва ли,
хлебами стихов, неподдельной духовною пищей.
Железный турник у забора, занозы сарая,
кормушка на тополе – крохи евангельской птахи.
А там, чуть поодаль, собор, шишаки воздымая,
впускает к иконе убийцу со лбом росомахи.

Вот эта страна, обращённая задницей к свету:
в ней молятся жарко, а тащат друг друга к откосу...
И может быть, мне утешенья доподлинней нету,
чем лагерный дым подрукавной его папиросы.
Он не был святым, но лишь русским живым человеком –
с печалью в лице и с упрямою певчею кровью.
Его предисловие – речь, равносильная рекам,
и длится, и полнится, вслед ему, свет послесловья...