И всегда гладиолусы в праздничный день – то лиловое, то нежно-алое пламя. Отзвенит и удвоится дня дребедень, и, вечерние гости, я сызнова с вами. Все – знакомые лица, всё те же глаза, что не радостней, нет, не смелей, не моложе. И уже приласкать ни минуты нельзя, хоть ещё и секунды оплакать негоже. То, что было пребудет. А слабость и срам, захотят – обернутся крепчаньем молитвы.
Как трепещет листва своенравным ветрам, так дрожит поутру зазеркальице бритвы. Вот он, поздний июль именинного дня: гладиолусы, пена зелёной бутылки. Пьёте ль вы за меня иль клянёте меня – а не царь я себе, ни во лбу, ни в затылке. То, что пелось крылато, забыто давно. Дышат чем-то не тем ясноглазые дети. В чёрном воздухе – белым султаном вино. Нам опять всё былое терпеть суждено на премудро-жестоком и праздничном свете.
|