Царская кухня, вельможный пирог,
«графских развалин» блаженные сливки –
первое, что я припомнить бы мог
для свежесрезанной к тексту прививки,
для прорастанья в просветах меж строк
вербных – над Пасхой, над Летою веток...
Губы забыли сонетов венок,
что завещал мне лирический предок.
И лишь язык помнит эпоса смак,
вкус совершенства – варенья из вишни,
временем скудным подаренный знак,
что на житейском пиру я не лишний.

Бабка моя, яркоглаза, черна,  –
то ли турчанка, то ль дочь Ханаана, –
из Гуляйполя, землячкой Махна,
родом была, величаема Анна.
Некая тайна упрямилась в ней, 
не пожалев ей, оливковолицей,
нрава взрывного и властных кровей –
в память о матери-самоубийце...
Оба мы с нею – не шёлк, лишь в конце
века её навсегда подружили.
Был городок на Кремнёвом Торце,
ставил дворы на серебряной жиле...

Город большой не хотел ни меня,
ни зарифмованных мною подарков. –
Сепсис, погибель гнилого огня
к двадцатилетью накаркал мне Харьков.
Чудом Отца я сквозь жар упросил,
в койку мизинцем вцепившись в больнице.
Отче, и ныне всей зыбкостью сил
в твёрдой Твоей отражаюсь зенице.
Там, на краю, сквозь Антонов тот чад,
некая лёгкость являлась мне странно:
из всей семьи, изо всех её чад,
слёз не жалела лишь Тёмная Анна.
Кто ещё плакал когда обо мне –
раньше, потом? Не смогу, не припомню.

Ибо в своей многолюдной стране
я не сыщу тебе, горлица, ровню.
Правду слезы на больничный порог
ты навсегда и за всех уронила.
Я без тебя одолеть бы не смог
всеотчужденья тягучие силы.
Мутную ревность сутулой земли
к неболюбивым несгорбленным чадам.
Анна, опять твои гости пришли,
пахнет стряпня человеческим ладом...
Пахнет сосновой доскою исход.
Щёки горят от сухого обмана –
с Божьей слезой уплывает вперёд
Тёмная, истинно тёплая Анна...