Не то, чтоб кофе по-турецки
и густо-красное вино
плясали явно заодно,
но что-то брезжит и от фески,
и от багрового платка
со лба юрзуфского корсара,
когда горчит напитков пара,
соединясь по полглотка
на языке. Широк на море
с Коровинской террасы вид –
из пушек Генуя палит, 
и русский бас гудит в мажоре,
поскольку Константина друг,
что ныне бронзой стал воочью,
Шаляпин, петь готов за двух

с утра и днём, и поздней ночью...
И суть террасы высока,
зане в её лучах художник
мне видится не как безбожник, 
но как посланник сквозь века...
Все скалы эти вширь и ввысь
я за десятки лет излазил.
Нет, брат Гурзуф меня не сглазил –
алкаш, торгаш, меняла-хмырь
не стали путами моими,
и крыльев мне не повязал
зачуханный автовокзал...
Нет, в розоватом майском дыме

трёх абрикосовых дерев –
при входе в чеховскую дачу –
я вижу свой Гурзуф иначе:
седой тяжелогривый лев,
зверь камнелобый, царь и воин,
припал ноздрями к йоду вод.
Ещё сто лет во сне пройдёт,
что из лоскутьев яви скроен,
пока, размяв спросонок зев,
не гаркнет бодрый мой соратник:
«А где же Сергий, младший братик?
Ведь так же розов флёр дерев, 
как при Раевских, при Арапе,
при благородном Ришелье.

Где ж брат – в подвале «Сомелье»
иль на каком ином этапе?..»
Я здесь, мой фараонов зверь,
мой львище утреннего цвета!
Ты лишь мигни – и в наше лето
я тотчас приоткрою дверь.
Ведь мы с тобою – заодно.
И знай, что в шторм у Аю-Дага
не сдали нас любовь и брага,
что певчего-гребца отвага,
помечена тряпицей флага,
с фелюгой не ушла на дно!