И виноцветная сирень,
и белая – в кипенье пены ­–
сквозь серый выплеснутся день,
когда, скликая перемены,
ударит в свой звонок апрель,
подбадривая юным звоном
всю нищих склонов акварель,
все искры в синем и зелёном.

Глаза Гурзуфа в лоб дерзят –
в упор наглеют по-матросски.
Но рад вплести я всё подряд
в попутные свои наброски, 
как будто жаль мне обронить
под саклей улицы юрзуфской
парчи подпорченную нить,
уже вплетённую в мой русский,

на ритм положенный, язык...
Не зря вросли в заметки эти –
и ножевой предсмертный крик,
ночной Хичкок, проулков сети,
и у Коровинских палат,
вдоль олеандров кистецветных,
вазонов Джугашвили ряд –
как некий символ злозаветных,

но нераскаянных времён...
Вдвойне за зуб, втройне за око
вернёт своё трущобный склон, 
чьи халабуды кособоко
коробятся, трещат по швам,
но держатся когтистой лапой
за скрип корней, за срам и хлам,
за снимок с низколобым папой...

Глаза потомков недобры.
Взлетят их ветки, лиловея,
но нравы почвенной игры –
день ото дня пребудут злее.
А «Кэннон» щёлкает. – Бреду
посёлком городского типа
и всю любовь-белиберду,
беды цветную лабуду
ловлю пластинкой фоточипа...