Опять чугунный монстр в чугунной кепке,
торча торчком, венчает пьедестал. –
Феодосийский низенький вокзал
с колоннами минималистской лепки,
как прежде, жмётся к ветке рельс и шпал...

Отстранённо-властительно смотрит в лицо нам природа:
видит ум углекопа, пропахший солярой астрал...

Парашютистка, резальщица вен,
строптивица, ребёнок длинноногий,
средь никому не нужных перемен
всё отчуждённей наши две дороги...

По всем законам кармы, – пишет блоггер, – 
весь этот город должен сгинуть на хер, 
под землю провалиться иль взлететь 
с проклятьями...

Помнишь, бабушка, в июне 
в тёмных сумерках светлы 
белолицые петуньи, 
известковые стволы?..

Просторней, солнечней, смуглее
мои наследные края,
но в странном зазеркалье Клее
скользит меж клевера змея...

Прохлада и чебрец. Набыченный козёл
наследовавший нрав заржавленной пружины,
стеклянные глаза, грязно-седой камзол
и лучшие рога Ай-Петринской вершины...

Пушкин – пушист, серебрист. Под секретом при этом
Лондона Джека в тринадцать я больше любил. –
С Белым Клыком засыпал под сугробом валетом,
в ружьях Клондайка ценил скорострельности пыл...

Разве что чайных пакетов в метро прикуплю, 
разве что пачку, с кокосовой крошкой, печенья
и по дороге не стану, как Пан во хмелю,
в каждой из нимф смаковать золотое сеченье...

Разносчик пахлавы, как бы хормейстер ос,
вдоль броуновских струй амброзии снующих,
хромает...

Ритой, женщиной мягкой, мне дарена скидка
на грузинском, на кинзмариули, вине.
Коктебельского рынка энергоподпитка
на весь отпуск недельный обещана мне...

Рыжие лилии в зное цветут.
Срежешь – в стекле только день проживут.
Масти лилейной, юна и нежна,
ты для поспешного счастья вольна...

С окрасом зебры, с тонкостью жирафа,
с павлиньим оком понизу крыла,
мой парусник летит, и август Кафы
колышет у посудин вымпела...

С утра побрившись бритвою Оккама,
я повторяю: «Не печалься, мама.
Не плачь ни о себе, ни обо мне...»

Синее с красным смешаешь – горит фиолет,
светит и ультрамарином, и инфратонами!
Смерти в лиловом лугу, в колокольцевом, – нет,
нету в сиреневых ветках вражды между нами...

Сирень, пионы. Стихотворец-май.
Намаешься с его хмельной повадкой.
То солнцу, то слезам небес внимай
над в клетку разлинеенной тетрадкой...

Сладкая жизнь разбомбила мне зубы под корень –
то поцелуи, то с юга креплёные вина...
Смолоду, помнится, ловок я был и проворен,
но горячился...

Снова снится лето детства, 
дедов, на две сотки, сад, 
райских зарослей соседство, 
Божьих тварей цветоряд...

Собор, огромный, чёрный, в зимнем Лунде!
За что твой абрис помню и люблю?
За то ли, что, – без лишних слов, по сути, –
я путь всё тот же, неизбежный, длю,
за годом – год...

Спасибо всем – я цел ещё как будто.
Скорее, жив в итоге, чем здоров.
Дворняга лает, цепь грызётся с будкой,
и осень пахнет розою ветров...

Старый ворон с космами под клювом.
Комли груш – в лишайниках зелёных.
Жизнь пыхтит, в подсосах и поддувах,
с дырами-прогрызами в законах...

Стервятники, разбойная родня:
сивей – Пугач, а тот, черней, – Распутин.
Два ворона на мартовском распутье
сидят и ждут – меня ли, не меня?..

Так вот, где сёстры-ласточки зимуют!
Соборов валенсийских лепота,
белиссимо, прочтённое с листа,
влечёт их ввысь и в роздыхе ликует...

Умного Ульянова гопники-племянники, 
Троцкого кузнечики догрызли мураву. 
К торбе Щорса прянули – зачерствели пряники, 
поползла протяжная кровь по рукаву...

Услышанное не вернётся в хаос,
увиденное явлено на свет.
Лазурно море. Бел и крепок парус.
И верится, что смерти вовсе нет...

Хмырь-ремонтник с перебитым носом,
сиплый карлик, дышит ядовито.
Шилом по твоим прошла колёсам
куцая рука чумного быта...

Хорош ли праздник мой, иль скуден и поспешен,

но помню я – наш общий Зодиак

дарил нам щедро горсть тугих черешен,

смородинный июль дарил за так...

Цветной хрусталь из грановитой Праги
тяжёл в твоей громоздкой пятерне.
Морские звёзды блещут в глубине,
подобно боевым десницам саги...

Чем хуже, тем лучше. И доктор давно прописал
нехитрое снадобье – огненный спиритус веры.
Глотнёшь и пойдёшь ночевать на московский вокзал...

Чёрные куры сидят на ветвях алычи, 
дымчатый кот задремал на ступенях хибары. 
Явно искренье молекул османской парчи 
в патоке зноя, в лукуме таврийского жара...

Четыре месяца с концовкою на «брь»...
А вслед – январь, февраль и слякоть марта.
Таков обычай здешний: в оба зырь, 
но сто пудов – успеет нетопырь,
в ментовских брюках, передёрнуть карты...

Чичибабин в розовой фуражке
мне сегодня встретился в метро –
та же мятость ворота рубашки,
тот же клифт, пошитый нехитро...

Эта осень, оптикой играя,
множит спектры листьев на просвет,
жизнь роняя на пороге рая
за ритмичность солнечных примет...

Юность – апрель, половодье души,
что затопило рассудка низины.
А белоствольные сёстры-осины
островом реют над дрожью межи...

Я влюблён навсегда в мимолётных непойманных женщин.
Долгим летом мой сон дуновеньем их крыльев омыт.
И за это декабрь мне без доброго слова обещан –
и усталость, и стыд...

Я думаю, не умер Бог.
Тевтонской спесью порчен Ницше –
летучий аспидов клубок
и он же – лунь простёртый ниц же...

Какой ещё удачи мне искать
в Гурзуфе, под дождём предновогодним?
Смешал я плавно вермут и мускат
с бродяжьим эго, с шагом всепогодным...

А что до дней, где рдеетабрикос,
я вновь окликну Тарханкута лето...

Аквариум-реликт, хромой велосипед – 
фрагменты навсегда расколотого быта. 
И всё ж, доколе жив в предметах дух примет, 
выходит, что опять лицо юнца умыто 
водою ледяной...

Ветер занавеси клетчатые треплет
за распахнутою дверью у крыльца.
Трепет утра, молодого солнца лепет 
у ключиц, у полусонного лица...

Камень-Каин, сколы-грани... 
Тих и мёртв Снежнейший барс. 
Горный ангел Хергиани 
оступился только раз...

Чёрно-белые псы и сороки 
нам дорогу пересекали. 
Под февральской корою соки 
в полусне лепетали едва ли...

В лиловом и молочном свете,
в крючках и петельках чернил
ещё живёт письмо о лете,
где мальчик бабочек ловил...

Проезжая Черкассы, б/у вспоминаю, х/б –
времена гимнастёрки, казённо-линялой холстины...

День просветлел. Ушёл тяжёлый дождь
недоброго осеннего разлива.
И синий взор метнул индейский вождь
сквозь листья клёна и косицы ивы...

Ещё и в октябре цементные прилавки,
торговые ряды с названием Благбаз,
не гасят колеров воскресной ранней давки
и хмелем бьют в ноздрю, и цветом брызжут в глаз...

Здешний рай – из воды Летейской
и Адамова кирпича,
словно вычерчен ход ладейный
вдоль всего рычага-плеча...

Когда мне землекопы в лоб твердят, 
что я – всего лишь бык, а не Юпитер, 
я отвожу непримиримо взгляд 
и мну в ладони соль и зёрна литер...

Инна Энская, сдобная булка,
королевская снедь переулка,
винограда эдемского плоть!
До озноба по коже хотелось
там, за партой, свою оробелость,
как судьбу свою, перебороть...

И виноцветная сирень,
и белая – в кипенье пены ­–
сквозь серый выплеснутся день...