Ушёл сентябрь, холодный и лучистый 
в разрывах между тяжких облаков, 
унёс кудрявый чуб зеленолистый 
и пачку всласть исчёрканных листков. 
Отчалил вдаль тридцатый день осенний, 
тот день, где, синеглаз и сизокрыл, 
читал стихи и бражничал Есенин, 
где Хлебников пророчества бубнил. 

Почил сентябрь, но скоро Маяковский 
в пиджачной паре по Сумской пройдёт, 
октябрьский громогласный гость московский, 
огромный пленник собственных острот. 
С ним рядом мрамор мухи Мандельштама, 
живьё Каррары. – Сей, осой звеня, 
бросает обвиненье в фальши, – прямо! – 
румынскому оркестру злобы дня. 

И марафетом от Мариенгофа 
помечен курс истории стиха 
здесь, среди стен и лестниц облсовпрофа, 
где жизнь – скорей реальна, чем глуха. 
Прошёл сентябрь. И стало больше солнца. 
Как странно обращение времён! 
Едва умывшись, сядешь у оконца 
и снова врубишь старый патефон. 

Осенняя сова рязанца кычет, 
и Велимир глядит в очки ЧК. 
И чёт, и нечет, и начёт, и вычет, 
и некая счастливая тоска 
о том, что все здесь были и остались 
здесь – в подлинных узлах координат, 
что давность нот и молодости малость 
усилены любовью во стократ. 

И вот, кого опять зову – Шенгели! 
Всегда на мушке века, сам стрелок, 
всегда без дураков, на самом деле – 
Боспора свежий первозданный вздрог. 
Он, восемь лет по Пушкинской шагая, 
Эредиа, фелюгу и себя 
сберёг средь флагов октября и мая, 
пером, словно уключиной, скрипя. 

Миллениум добит. Добыт и скраплен 
из-под пластов иной метан для ТЭЦ. 
Но греет память – рядом Чичибабин, 
улыбкой брат, сединами отец... 
Все были здесь и все слышны доныне. 
Озоном слов их – лечится душа. 
Ползвука от святыни до гордыни. 
И, взвешен во всемирной паутине, 
так и живёшь – и каясь, и греша...