А помнишь, щегла покупали мы, в клетке царя, 
певца пятицветного, крестника чертополохов? 
И дюжина лет пролетела, и лёд января 
вмерзает в февраль, баррикадные горы отгрохав. 
Как дюжиной зим отстрелялись – уже не сказать. 
Молюсь что ни день, но невнятны земные молитвы 
Господним высотам. И в смертников-родичей рать 
всё злее вгрызаются сталью-колючкой ловитвы. 

Чадит уголовная знать, тараканьи князья, 
бароны зловещих могил посреди терриконов. 
И ясно, как день, что без жертвенной крови – нельзя, 
что страшен закон человечьих и Божьих законов. 
Нет, не на коленях молиться нам – на животе 
виниться в грехах – не семи, сорока! – поколений, 
чьи Каины долгой идут чередою, а те, 
кто Авелем мечен, обмякли в холопстве и лени. 

Мы – здесь, моё чадо, где век бессердечен и туп, 
где склеены губы с рожденья погибельной глиной... 
И всё же о главном скажу тебе, мой жизнелюб: 
я рядом с тобою, мой певчий сообщник щеглиный! 
Опять к нам на плечи щеглы и синицы летят, 
и зяблик садится – июньские щёки в румянце. 
И всякий, кто лёгок и взлётен, – доподлинно свят. 
А щебеты слабых – всесильного неба посланцы. 

Ты помнишь, щегла выбирали мы? Август сиял. 
И ты, мальчуган, улыбался невиданной птице. 
Прости же мне зимы-расстрелы. Прости, что позвал 
тебя в этот рай баррикад, где опасно родиться. 
Я вновь прихожу к тебе, чадо, – зови, не зови, 
понеже меж нами живёт необъятная тайна. 
Мы выстоим и средь безвременья даром любви – 
той, самой большой, что отмерена нам неслучайно...