Чтоб в слове это время отстоялось, весь этот подло-неизбежный век, я, обречённый прозе человек, держусь упорно за родную малость – за право окликания стихов. На мне ничуть не менее грехов, чем жёлтых клякс на ваксе саламандры. Но я не стану петь, обрившись, мантры, ломать суставы для бенгальских поз. В широтах наших – всё ж иной мороз и свой набор целительных настоек. Нам крепость фраз иная по плечу: пошлю – так разом душу облегчу! По матери наш Пересвет и стоек, хоть не всегда устойчив по отцу... И, что нам при любой чуме к лицу, так это мягкость черт лица и речи, июльский запах земляничных губ славянских жён. Опять, в крови по плечи, гуляет Русью свойский душегуб – ордынец, Боголюбский, Джугашвили – конь судный скачет задом наперёд...
Но озимь над блудилищем взойдёт – и распашонку вновь мальцу пошили всё те же руки матери святой. Скажу: лишь этой кроткой красотой мы Господу глаза и освежили! Его сроднили с нами напрямик Мария-дева, мать, и бабка Анна. Преданье это – достоверней книг. И в день Усекновенья Иоанна пророческой взлохмаченной главы, средь сентября, в безмолвии травы, я не смолчу: «Осенняя осанна вам, матушка моя, жена и дочь!» А пагуба безбожья – только ночь с больною, беса тешащей, погодой... Но смута байстрюков своих пожрёт, и неразменным воздухом высот, – набоковской и пушкинской породой, – день завтрашний не сможет пренебречь. Мы всё-таки чисты заглавной нотой. Не мне и не сегодня клясться одой, но, может быть, об этом – речек речь...
|