Ялты яшмовые чаши.
Лето. Девяностый год,
вишен в пригоршню набравши,
в горы, к флигелю, бредёт.
На рассвете – тонко-звонок
детской гривки завиток.
Дочь, тинейджер-оленёнок, –
невесомый стебелёк.
Просыпайся, дочь Елена!
Блюдце из агата ждёт,
полное щедрот Вселенной,
ярко-рыночных щедрот.
Просыпайся под хореи
заоконных райских птиц!
Позабыл геном Гирея
жар кутузовских зениц.
А на алую клубнику, на товар свой, свежину, смотрит хан любовнолико, как на юную жену... Город – фанфарон, картёжник, шулер взрывчатых кровей. Но пока что в нём художник – в русле, в доле шалых дней. Но пока – лишь, девяностый, не вполне убойный год. А потом корой-коростой Ялты-яшмы эпизод порастёт... И не въезжаю – не смотрю на въезд-змею, на конкретность урожая по понятьям. Лишь стяжаю незлопамятность свою...
| 
