Стало трудно радоваться снегу,
а ведь раньше белый свет любил!
Снежнохолмий альфу и омегу
изо всех отважноглазых сил
чтил-читал...

Тепло, расточительно жарко
в финале Тарасова лета.
Ахтырка – овчарка Мухтарка
в овчине горячего цвета...

Тепловозный гудок прокричал, как баран молодой
в окликанье любовной интриги и ласки овечьей.
И вдоль пляжа казённого с инфекционной водой
потянулись железных вагонов квадратные плечи...

У друга мама умерла –

ничем мне не утешить друга…

Он скажет тягостно и глухо:

«Да, брат, такие вот дела…»

Уйдёт без упрёка Цезария Эвора
из мира, где молодость «Бесаме мучо»
сменяется за ночь синдромом Альцгеймера
иль хворью иной, на порядок покруче…

Эта песня была ни о чём.
Только вышло, что всё же – о многом.
Птица-вестница, краткая сроком,
ветку звёзд покачнула плечом...

Этой ночью человеки опускались на Луну.
Некий вахтенный по роте танкового рода войск,
сквозь оконные решётки зря холодную войну,
взбадривал эрзацем кофе бдящий по уставу мозг.
Двадцать первое июля, шестьдесят девятый год...

Я думаю об ангельских делах – 
о суммах технологий, о понятьях. 
И о крылатых кряжистых телах 
я помню, о моих по духу братьях...

Январский дождь полощет Симферополь –
промок вокзал, скукожился базар.
Лишь каменный Ульянов, задом в цоколь
упёршийся, блестит, как самовар,
гранитным лбищем...

Гумилёв конквистадором конкистадора нарёк – 
не для жеста, пожалуй, для вольнолюбивого спора. 
Так и ты бы – в крещендо быков андалузских облёк: 
не в грамматику – «торо», а в полногремучее «торро»!..

Далмация, Ядран. – Сквозь дымку лет,
сквозь фимиамы истуканов Рима
всё побережье выпукло и зримо
за два тысячелетия ответ
открыто держит...

Каналья – тот, кто спит в канаве, сорри, 
или в канале – то на берегу, 
а то, коль с воскресенья к четвергу 
не протрезвел, уже на дне, в конторе, 
что входом в преисподнюю зовут…

Я рос и видел сны о звёздных странах: 

кварталы розовели ранней тишью, 

играя парой крыльев белотканных, 

я озирал иного мира крыши...

Кузнечики – хитиновый надкус
полынной жилы, мускус-мускулинум
собранья сочленений... Шорох муз
в бессмертнике – цветке первопричинном...

Опять над клятвой карты замереть. 
В пространство, – вширь и ввысь, вдогон и впредь, – 
врастать...

Над башней крепости трофейной,

над морем и над портом – Кафа

возносит пар своей кофейни,

шафраны, кардамоны кафра...

Там уголь створок с перламутром
и хереса дубовый яд,
от чьих щедрот назавтра утром
глазные яблоки болят...

Мы всё плывём, амиго Америго,
Атлантикою, волнами индиго,
по выгибу экватора скользя...

Сопротивленье скудению и энтропии, 

тяга к палитре цветущих вразнос колеров – 

ранним рожденьем даны. Ну, а поздней Софии 

ты ли, повинно и смирно, предаться готов?..

Недолог путь из Льежа в Маастрихт –
вдоль берега Мааса мчится поезд
не больше часа. Острозубый шрифт 
граффити – о дурной свободе повесть...

Стояла ты, тонкое, юное диво –
казалось всё поле похожим на бал.
И ветер трепал твою русую гривку,
над кедами ладные брючки трепал...

В продолжение странного странствия, плавного плаванья, 
проходя между пристанью Шолта и островом Брач, 
достигает мой белый паром Твоей, Господи, гавани – 
на попутной волне, на смешенье утрат и удач...

Золотые яйца «Капитала» 

греет брюхом зверь-тиранозавр. 

Рвёт куски живые: «Мало, мало!», 

Лувр – в кармане, в лыбе-фиксе – лавр...

Драго-Дракула, с третьим столетием ворона
не поздравил тебя, но к Покрову пишу…
Ветер рукопись рвёт и несёт во все стороны
запах гибели – палой листвы анашу...

Гуля беленький с чёрною крапиной,
из мальчишества голубок!
Травит сердце тягучей царапиной
недостроя прогул-урок...

С мексиканских маклюр осыпаются грузно, 
в кожуре-гуттаперче, обманки плодов. 
По-над пустошью здравниц колышется грустно 
Богородицы, всё ещё тёплый, Покров...

Лев Первый, соправитель Августа, –
медяк Бизанта, пятый век...

Проникновенья, мичуринские помидоры –
суть лишь одна из сторон цельнокованой правды.
Мне бы иного сыскать для души разговора:
силы глубинного духа – по кодексу Прадо...

Тот, кто в Одессе высадил платаны,
вполне достоин звания Платона,
а также Аристотеля...

Ялты яшмовые чаши. 

Лето. Девяностый год, 

вишен в пригоршню набравши, 

в горы, к флигелю, бредёт...

Полковнику не пишут даже мыши. –
Кому он нужен, старый хрен моржовый,
он, кто опять на кухне лепит вирши,
согрев нутрянку бражкою дешёвой!..

И явь, и сон Ефима Честнякова
сдружились мудро.
Ромашково глядит и васильково 
в оконце утро...

Благослови, гурман Гамбринус,
пивной бельгиец Янус Примус,
Одессу в мае, Дюка глюк!..

Кто со скрипкой в футляре, а кто – и с канистрой зелёной
по рождественской Пушкинской, мокро-вечерней, идёт.
Льётся, – колера кьянти, – витринная влага неона
по губам, по устам, но ни каплей не падает в рот...

Под «фью» и «фифти-фифти» 
залётного скворца 
оконные финифти 
бульварного кольца 
промыто воссияли...

День смолкнет, песню исковеркав,
а вночь – белеет в очи мне
Аннозачатьевская церковь
на багрянеющем холме...

Гений фонетики, говор-напор Арагона 
«Цезаря Августа» преобразил в «Сарагосу». 
Царственность звука окрепла. И кстати, Памплона 
тем же Помпею обязана, римскому боссу, 
завоевателю горно-упорной Наварры...

В красном вине Монтенегро, по-здешнему «чёрном», 
кровь иноходца почую – ноздрёю и глазом. 
«Вранац», скакун вороной, в камертоне мажорном, 
«црна» цокотит дотемна – черногорским Пегасом...