«в чистом
колере духа и сына...»
(о художнике Александре Шеховцове)
Автор: Сергей Шелковый
/seshel.ucoz.ru/
Более трёх с половиной веков Харьков, поставленный волей истории
на позиции порубежья – первоначально на кордоне
Московского царства и Дикого поля, а сегодня на границе Украины и России –
продолжает оставаться городом со своей особой и выразительной судьбой.
Вспомним, что Харьков по праву может быть назван городом философа
Сковороды и архитектора Бекетова, филолога Потебни и
физиолога Мечникова, режиссера Курбаса и физика
Ландау, вспомним и скажем, что речь идёт о подлинном культурном и научном
центре, уже несколько веков продуцирующем истинные духовные и интеллектуальные
ценности.
История изобразительных искусств столицы Слобожанского края тоже нестандартна и достойна внимания,
исследования и обсуждения. Родина гениального художника Ильи
Репина и проникновенного пейзажиста-лирика Сергея Васильковского, среда,
притягивавшая к себе внимание неповторимого Михаила Врубеля, город, ставший
труднейшим испытанием смутного времени для блестящей Зинаиды Серебряковой, и
оставшийся на её полотнах просветлённым фоном не просто для обликов её дочерей
и сыновей, а, на мой взгляд, – для человечески-вневременных ликов, – это
художественный Харьков начала двадцатого века.
Середина миновавшего столетия отмечена именами незаурядных
харьковских живописцев Бондаренко, Ермилова, Косарева, Шапошникова, широко
известной скульптурной пластикой Манизера и Кавалеридзе, непрерывностью и насыщенностью общего
творческого процесса – и в аудиториях Харьковского художественно-промышленного
института, и в неисчислимых мастерских, и в залах харьковских музеев, и в
стенах старинного особняка профессионального Союза Художников.
Приводить сколько-нибудь полный список имён сегодняшних графиков и живописцев Харькова, помеченных «лица необщим выраженьем», было бы делом и нелёгким, и неблагодарным. Их много – людей истинно творческих, хороших и разных. И было бы несправедливо в подобном перечислении о ком-то ненароком забыть. О многих, если не о каждом, следует размышлять и говорить отдельно, неторопливо и истово. Совсем недаром, опытные ценители, галерейщики международного уровня А. Глейзер и Ю. Волкогонов уже в недавние годы не раз восклицали «Да! Поистине Харьков – Клондайк живописи».
Я благодарен случаю, – а может быть, не
будет преувеличением сказать –творческой судьбе, – за
те добрые и дружеские отношения, которые сложились у меня с харьковскими
художниками группы «Буриме» – Александром Шеховцовым
и Олегом Лазаренко в последние годы.
Сан Саныч, старейшина этого
счастливо-необыкновенного объединения, его организационный мотор, зачастую
автор композиционных идей новых проектов – человек большого творческого дара и
незаурядного личностного колорита. Достаточно, ещё даже не
добравшись до новых и накопленных годами сокровищ его мастерской, – живописных
сокровищ на холсте и оргалите-картоне, – бросить взгляд
на его пиратскую узорчатую бандану, на
многоцветно-прихотливые грозди соцветий вдоль стен двора и дома-мастерской,
чтобы сразу же почувствовать необычность и некую эстетическую насыщенность
обстановки, заранее предощутить праздничность предстоящей беседы.
У художника Александра Шеховцова –
поэтическая душа. И дело даже не в том, что он порою отдаёт
дань собственным стихотворным опытам, а в том, что контекст его полотен,
написанных в разные периоды в очень разных пластических ключах, всегда сопряжён
с подлинно поэтическим восприятием мира – образным, размашисто объёмным, то
ярко-игровым и экспериментирующим, то пристально-взыскующим, устремившим взор
вглубь смыслов и символов.
Я люблю обитать в символообразующих
пространствах картин Александра Шеховцова. В его
светящихся пейзажах, в его неподдельно-жизнелюбивых и вдохновенных воздушных
ню. В обогащающих загадках его иных, стохастических и спонтанных, идущих от
интуиции полотен, где самоценность пластической
находки всё же не стремится самодовлеть, но как бы
ищет приближения к первичной идее, ищет содружества философского начала.
Начала, к которому художник всегда способен лишь приблизиться, да и то – в
счастливом завершении живописной работы, закольцовывая процесс-поиск неким
извечно-соломоновым кольцом, некой почти неизбежной лентой Мёбиуса.
Мне интересно жить и странствовать в мире его полотен, в его
преображённых внутренним личностным светом, Иерусалимах
и Дамасках, в Нательевках и Шаровках, в его
спиральных туманностях и зазеркальных нуль-переходах.
Но мне не менее радостно приходить и в реальный живой дом Сан Саныча, в его жилище, наполненное флюидами творческой
личности, в его мастерскую в краснокирпичном здании, – почти на берегу заросшей
ивняком неторопливой харьковской речки.
Особенности дома ярко отражают черты характера своего хозяина – многофактурного и многоцветного, нередко, – если верить его
же признаниям, – импульсивного и непостоянного. Но, вопреки всем препятствиям,
всегда размашисто устремлённого к новому опыту и к
творческому переживанию. И, конечно же, здесь, в мастерской, явственно
присутствуют уют и гармония. Заслуженная гармония – искомая и изысканная. В
этом дворе и в этой обители живописца-поэта не жарко и среди лоз и цветов в
середине лета, тепло, – и особенно под треск поленьев камина, – посреди зимы.
Зимою, ещё до сумерек, с террасы на уровне мастерской, видно
дальше, чем в зелёном июле. Отсюда весь мир людей, – не только родные Тюринка и Журавлёвка, – видней и
обнажённей, безмерней и скудельней.
А потом наступает быстрая зимняя темнота, и начинается падение снега.
Так, наверное, и возникают стихи – и о Сашиной зимней обители, и о
диалоге живописца и стихотворца:
Мандарином повеял сочельник,
снегопадом, смолою сосновой.
Освежи свой подрамник, подельник,
белотканной хрустящей
основой.
Замело на окраине хаты, заискрились морозом овчины.
Славно жить — до последней растраты
в чистом колере Духа и Сына!
Простодушны, как буки и веди,
а внутри – снегирёвого цвета,
декабри, где лоснятся медведи,
калачами свернувшись до лета.
Ну, а ты, мой художник летучий,
над холстиной колдуя-пророча,
возжигаешь и вежи, и кручи
за пространствами вьюжистой ночи.
Разминая стоцветное масло,
полночь шаркает бабкою Кристи,
и покуда свеча не погасла,
скачут рыжими белками кисти.
Мышь шуршит серебристой фольгою, –
с четверга домового невеста.
Снег раздался ямскою дугою
по всем весям, от оста до веста!
Всё же я воспринимаю живопись Александра Шеховцова
по преимуществу как летнюю – яркую, щедрую, колористически
насыщенную, наверное, согласно своим собственным пристрастиям. Хотя немало у
него работ, в частности, раннего периода, где он находит весьма многое и в
монохроматических гаммах.
В последние несколько лет не устаю удивляться
творческим десантам художников-буримистов, их выездам
на пленэры – то к украинским твердыням-крепостям Каменец-Подольска,
Хотына, Меджибижья, то к
парусным скалам Симеиза, то к Соловецким монастырям,
а то и вовсе к неблизким – но и не к чужим ведь! – христианским святыням Святой
Земли, Сирии и Византии-Константинополя.
Из всех этих поездок Александр Шеховцов неизменно привозит новые работы, и что особенно радует, щедро раскрывается всякий раз заново во всё новых своих творческих, – и философских, и пластических, – ипостасях. Воистину неисчерпаема творческая энергия этого многомерно талантливого человека!
А свежий ветер дороги, сквозняк
странничества – это и есть едва ли не главный кислород и витамин поэта,
живительный калейдоскоп новых впечатлений для художника и вольнодумца, искателя
магических колеров и броуновских счастливых сцеплений смыслов. Вот и
отправляюсь вместе с живописцем Александром Шеховцовым,
пусть пока что лишь мысленно, по своим собственным, – да и его, наверняка,
тоже, – излюбленным киммерийским тропам:
Коробка красок, две любимых кисти,
таврийский мир,
огромный и цветной.
Златится полдень, как алтын в монисте,
и веет в душу чебрецовый зной.
Полгорсти красок, три листа картона
упрячем в перемётную суму.
Холмы – изгибы женственного лона,
магнитный зов и сердцу, и уму.
Уйдём туда, где гнёзда вьют агаты,
где каменные башни Карагач
возносит дерзновенно и крылато,
всем ханам шах и всем купцам богач!
В коробке красок – цокот сердолика,
а радужка сферического дня
плеснула на картон три звонких блика –
от степи, что арканом пахнет дико,
от синего Ясонова огня.
Новых тебе маршрутов, дорогой брат-художник, – живительных,
влюбляющих и обновляющих! Весеннего свежего ветра в твои большекрылые
холсты-паруса! Усталых и счастливых возвращений к тем, кто тебя ждёт, а стало
быть, и к себе самому. И так – из года в год, из века в век. Навсегда!